И падрэ, осмотревшись кругом в безмолвном мраке пустой церкви, чтоб видеть, не подслушивает ли их ризничий, рассказал изумленной Пиэррине новую тайну, ключ которой она уже нашла в то утро, — в загадочном завещании ее прабабушки, Джиневры.
Когда страдалица, супруга Гаубетто, заметила, что дурное воспитание, даваемое ее сыну, и чрезмерная строгость, соединенная с глупым баловством, портят кровь и развращают ум ребенка, она предвидела, что, вырвавшись на свободу из старого замка и железных когтей отца, Луиджи погубит себя своими пороками. Мальчик нетерпеливо переносил лишения, на которые осуждал его эгоизм Гаубетто; он показывал наклонности к игре, к роскоши, к буйству, и мать, чтоб отвратить все беды, которые она предугадывала, тайно от мужа продала алмазы и драгоценности, доставшиеся ей после ее родителей, и стала собирать запасное богатство. Умирая, она доверилась своему духовнику, капеллану, вручила ему свою казну и приказала спрятать ее в флорентийском палаццо, устроив потаенное для нее место в стене за панелью, к которой прикреплена была знаменитая Мадонна Фра-Бартоломмео. Эти деньги должны были храниться там до разорения Луиджи и тогда послужить ему, но не отдавая их в его руки. В случае же исправления Луиджи и его спокойного обладания отцовским достоянием капеллан, умирая, должен был передать тайну своему преемнику или священнику при городском приходе маркизов Форли, а сокровище маркиза должно было оставаться неприкосновенным до какого-нибудь несчастного случая с ее потомками. Воля Джиневры была исполнена: капелланы замка владели ее тайною и передавали ее друг другу, пока в замке существовала домовая церковь и капеллан. Но в последние годы жизни Марко, отца Пиэррины, замок так обветшал, что принуждены были бросить его, и капеллан перешел из Апеннинов в домовую молельню городского палаццо. Там, чувствуя приближение своей смерти, он выбрал себе в преемники аббата Джироламо и сообщил ему о существовании клада и условиях, с ними сопряженных. Когда расточительность Лукреции привела дом Форли на край гибели, падрэ Джироламо почел нужным открыться маркизе Жоржетте и предложить ей взять деньги на уплату долгов; но Жоржетта, матерински осторожная, отказалась и предпочла стеснить себя и сына, чтоб приберечь для внуков неожиданное пособие. Она оставила неприкосновенным сокровище своей предшественницы и подтвердила аббату наставление хранить его и только в случае крайности открыть его существование потомкам ее. Падрэ Джироламо знал, что сумма, спрятанная в стене гостиной за картиною, довольно значительна, но он не знал наверное, в чем она состояла: он предложил маркезине идти, немедля достать ее, чтоб в следующее утро явиться с выкупом, когда векселя Сан-Квирико на Лоренцо будут поданы ко взысканию.
Священник и девушка вышли из исповедальни, пробрались через длинную церковь, казавшуюся им вдвое длиннее в таинственных потемках, и молча пошли вместе по направлению к Лунг-Арно и палаццо Форли. После разговора, потревожившего в обоих тысячу различных воспоминаний и размышлений, каждый молчал, углубившись в самого себя.
Возвратившись из Вилла-Петраия довольно поздно, таким же озабоченным и грустным, каким он туда поехал, Ашиль де Монроа отыскал Бонако, чтоб узнать от него полученные справки о Ионафане дель-Гуадо. Слухи и вести были не радостны: во Флоренции еврейский купец был известен за человека оборотливого и ловкого, утроившего отцовское наследие, но какими путями и средствами — это оставалось в тени, хотя, очевидно, одна торговля не могла его обогатить. Поговаривали, что он ростовщик, помнили, что несколько молодых людей, бравших часто деньги у него взаймы, кончили совершенным разорением; но дель-Гуадо вел свои дела ловко и осторожно, полиция никогда не могла к нему придраться, и хотя все его подозревали не совсем в честных сделках и проделках, но никто не мог его уличить или свидетельствовать против него.
— Тем хуже, — подумал Ашиль, — опаснейшие злодеи те самые, которые умеют оставаться в стороне. Несмотря на поздний час, он пытался увидеть маркезину, но узнал от кормилицы, что ее не было дома и что она пошла повидаться и поговорить с аббатом в церкви Санта-Кроче.
Монроа не удивился такому выходу в ночное время; он понимал, что маркезина не могла быть спокойна и искала опоры у своего старого друга. Он сам решился иметь свидание и объяснение с аббатом и поспешил со своей стороны в церковь Санта-Кроче. Слишком взволнованный своими мыслями, чтоб возвратиться домой или искать общества, Ашиль пошел на набережную, намереваясь выждать падрэ Джироламо и поговорить с ним.
Между тем маркезина и падрэ дошли до палаццо, заперлись в зеленой гостиной и принялись пробовать пружину, скрытую в резных арабесках широкой золоченой рамы бартоломмеевского Поклонения. Заржавевшая от долгого неупотребления, тайная пружина не поддавалась; много усилий нужно было употребить, чтоб заставить ее повиноваться. Пиэррина держала свечу, а падрэ напирал всеми силами на звездочку, которая скрывала и вместе обозначала место пружины. Наконец, панель открылась, картина медленно отделилась от каменной стены и повернулась на шарнирах; за нею неглубокая впадина оставалась гладка и пуста… не было никаких признаков клада или потаенного места. Маркезина молча взглянула на своего наставника; в ее взоре были все признаки обманутого ожидания… Но старик не терял надежды: он знал, что никто не мог не только отыскать, но даже подозревать существования клада, если даже он сам, кому клад однажды был показан его предместником, не мог заметить сразу приметы отверстия или расщепа в стене.
Теряя терпение, маркезина вскочила в нишу и осматривала пристально окаймлявшие ее простенки. Не открыв ничего, она топнула ногой с досады, и это движение привело в действие другую пружину, спрятанную в нижней каменной плите. Плита опрокинулась назад, едва давши время Пиэррине спрыгнуть на пол, и в пустоте, оставленной под нею, явился сундук средней величины, крытый бархатом и окованный серебряными полосами; на крыше его находился, кованный из серебра, двойной щит маркизы Джиневры, соединяющий гербы Форли и Строцци.
Ключ лежал у сундука… Падрэ Джироламо перекрестился, пока маркезина, с поднятыми вверх руками и взором, приносила теплую молитву благодарности за чудесное спасение. Падрэ вложил ключ в замок, повернул, открыл, и золото заблистало обрадованным глазам его. Он и маркезина сели на пол и принялись считать: вся сумма состояла из старинных испанских дублонов, которые в продолжение века, минувшего со времени их заключения, сделались вчетверо дороже и, следовательно, учетверили клад, спрятанный маркизою Джиневрою. Всего было двести тысяч франков, на теперешнюю монету. Когда они считали, им послышался шум у дверей, ведущих в другую гостиную; они вспомнили, что заперли за собою противуположную дверь из мраморной ротонды, сообщавшуюся с парадной лестницей, но забыли запереть дверь с этой стороны, которая вела только к отдаленным и совершенно пустым комнатам, из которых некому было прийти, особенно далеко за полночь. Чекка и Маттео спали, одна наверху, другой в кухне; маркиза, по обыкновению, не было дома, а его собственная прислуга обитала вместе с ним нижнее жилье, на совершенно отдельной и противуположной стороне дома.
— Это крысы, — сказал аббат, и оба невольно улыбнулись такому со-беседничеству при их занятии.
Сосчитав и уложив опять деньги в сундук, они привели все в первобытный порядок и условились в своих дальнейших действиях.
Падрэ должен был возвратиться в церковь к своему набожному бдению над умершим другом, а на другой день, после похорон, приехать в карете за сундуком Джиневры и свезти деньги в суд на уплату долга Лоренцо. Но аббат настаивал на необходимости перекупить векселя у Сан-Квирико на имя маркезины, чтоб палаццо остался за нею и тем был спасен от вторичного залога. Весь долг маркиза не превышал ста тридцати семи тысяч франков; высвободивши имение, у Пиэррины и падрэ оставалось бы еще в руках с лишком шестьдесят тысяч франков. Они намеревались употребить их на выкуп прежде проданных земель и виноградников форлиевских, чтоб восстановить мало-помалу прежнее маркизство и управлять им, выдавая пенсию маркизу Лоренцо.
