Медленно опустившись на кровать, я сделала знак Рэйми присоединиться ко мне. Домочадцы готовились ко сну, и я знала, что никто нас не хватится, если мы на несколько часов уединимся в моей спальне.

И я начала свой рассказ.

– Я поведаю тебе одну историю…

Я не из тех людей, о которых слагают истории. Горе и разочарования, а также радости и взлеты людей незнатных остаются незамеченными бардами и менестрелями и не оставляют следов в сказаниях своей эпохи. Я выросла на убогой ферме в окружении пятерых братьев и хорошо знала, какая жизнь меня ждет. В шестнадцать лет мне предстояло выйти замуж и гнуть спину на убогом клочке земли вместе со своим собственным выводком недоедающих ребятишек. И, вне всяких сомнений, я последовала бы по этому пути, если бы не моя мать.

Я должна начать свой рассказ именно с нее, потому что все последующие события, все чудеса и ужасы, свидетелем которых я стала за долгие годы, проведенные на земле, начались с семени, посеянного ею в моей душе почти с самого рождения. Таким семенем стала глубоко укоренившаяся и непоколебимая вера в то, что я предназначена для гораздо большего, чем участь жены простого крестьянина. Всякий раз, когда мама поправляла ошибки в моей речи или напоминала о необходимости держать спину прямо, она имела в виду мое будущее, тем самым сообщая мне о том, что, несмотря на свои лохмотья, я должна обладать манерами высокородной леди. Собственно, она сама была лучшим примером того, что в жизни случается самое неожиданное. Родившись в семье бедной прислуги и рано осиротев, она сумела подняться до положения портнихи в замке Сент-Элсип, резиденции короля, правившего нашей страной.

Замок! Как часто я о нем мечтала, представляя себе величественное сооружение с взметнувшимися в небо башенками и сверкающими мраморными стенами, мало чем напоминающее угрюмую крепость, близкое знакомство с которой ожидало меня в недалеком будущем. Мое детское воображение рисовало мне необыкновенные беседы с элегантными леди и галантными рыцарями, а мама всеми силами боролась с этими фантазиями, потому что слишком хорошо понимала, какие опасности подстерегают человека, забывающего свое место. Мама редко рассказывала о своей молодости, но над теми немногими историями, которыми она со мной поделилась, я тряслась, как старьевщик над своим хламом, пытаясь понять, как она могла променять жизнь избалованной королевской служанки на эту бесконечную изматывающую каторгу. Было время, когда ее тонкие пальцы ласкали шелковые нитки и нежный бархат. Теперь ее заскорузлые руки потрескались и покраснели от тяжелой работы, а на лице застыло выражение усталой покорности. Она улыбалась редко, только тогда, когда нам удавалось уединиться в перерывах между кормлением малыша и работой в поле. Эти драгоценные часы она использовала для того, чтобы научить меня читать и писать. Я училась, чертя слова палочкой на земле за домом. Если я замечала, что ко мне идет отец, я поспешно стирала свои каракули ногой и пыталась найти себе какую-то работу. Праздно шатающегося ребенка он считал глубоко испорченным, а учить буквы дочери было уж точно незачем.

Мерта Далрисса в наших местах знали как очень сурового человека, и это была меткая характеристика. Его серо-голубые глаза казались каменными, а руки загрубели от многолетнего физического труда. Когда он меня шлепал, это походило на удар лопатой. Его голос был сиплым и резким, и словами он пользовался очень экономно, как будто каждое из них стоило ему громадных усилий. Хотя я и не любила отца, но не испытывала к нему и антипатии. Он попросту представлял собой неприятную особенность моего существования, наподобие грязи, прилипающей к ногам каждую весну, или голодной боли, заполняющей живот вместо пищи. Его резкость я расценивала всего лишь как вполне объяснимое недовольство бедняка дочерью, которая будет стоить ему приданого.

И лишь когда мне исполнилось десять лет, я узнала истинную причину, по которой он меня никогда не любил и не смог бы полюбить.

Однажды субботним утром мама взяла меня с собой на рынок в ближайшей деревне – дюжине домов, расположенных в получасе ходьбы от нашей обветшалой однокомнатной хижины. Фермеры и приезжие горожане собирались там, чтобы поторговаться из‑за жалкой кучки объедков на прилавках. Здесь можно было найти несколько реп или луковиц, мешочки с солью или сахаром, порой свинью или ягненка. Монеты в ходу бывали редко. Чаще мясо и яйца обменивались на отрезы ткани или бочонки с элем. Самым удачливым торговцам удавалось занять местечко перед церковью, где можно было стоять на сухих и чистых плитах. Все остальные были вынуждены месить грязь проходящей через городок дороги, вдоль которой и выстраивались телеги с продуктами. Некоторые из наиболее зажиточных фермеров прикладывались к своим бочонкам с элем и проводили на рынке почти все утро. Они смеялись, и по мере того как их лица наливались кровью, все чаще хлопали друг друга по спине. Моего отца в их числе никогда не было, поскольку пьянство относилось к числу многих презираемых им человеческих слабостей.

На рынке обменивались не только продуктами, но и сплетнями, потому большинство женщин, даже закончив запасаться продуктами на неделю, не спешили расходиться по домам. Мама никогда не медлила, уходила, едва окончив дела. Похоже, она разделяла презрение, которое отец питал к праздности горожан. Я медленно переходила от повозки к повозке в надежде растянуть визит, но она с деловитым видом проходила мимо меня, кивая соседям, но крайне редко останавливаясь, чтобы перекинуться с ними парой слов. Обычно я пускалась вприпрыжку, чтобы догнать маму, не обращавшую на меня ни малейшего внимания. Но однажды я застыла как вкопанная перед повозкой пекаря. Аромат свежих булочек был невообразимо аппетитным, и я надеялась утихомирить голодные спазмы вдыханием умопомрачительного запаха. Возможно, если бы я успела им надышаться, мне удалось бы заглушить голод, внушив ему, что его уже утолили.

Когда я обернулась, мамы нигде не было видно. Мне не хотелось, чтобы меня здесь забыли, и я начала расталкивать людей, сгрудившихся вокруг повозки пекаря, в пылу своих усилий наступив на ногу какому-то мальчику. Незнакомых мне лиц в деревне не было, потому что все мы молились в одной и той же церкви, но имени мальчика я не помнила. Я знала лишь то, что его семья владела фермой, которая находилась в другой части долины, где земля была значительно плодороднее. У него были красные пухлые щеки, свидетельствовавшие о том, что кормят его хорошо.

– Смотри, куда лезешь! – буркнул он и покосился на стоявшего рядом с ним приятеля.

Я так спешила найти маму, что не обратила на него никакого внимания. На том бы все и закончилось, если бы мальчик не добавил еще одно слово:

– Ублюдок!

Я не думаю, что это предназначалось для моих ушей. Он скорее прошептал, чем выкрикнул это слово. Но оно соскользнуло с его языка подобно опасному и мощному заклятию. Несколько мгновений спустя я увидела маму, которая высматривала меня, стоя на крыльце церкви, и, подбежав к ней, спросила, что такое «ублюдок».

Она приглушенно ахнула и поспешно огляделась, чтобы убедиться, что никто, кроме нее, не услышал моего вопроса.

– Это гадкое слово! Больше никогда не смей его произносить! – яростно прошипела она.

– Мне его сказал один мальчик! – запротестовала я. – Почему он так меня назвал?

Мама поджала губы. Схватив меня за руку, она потащила меня за собой. Второй рукой она сжимала под мышкой корзину с покупками. Мы шли прочь от церкви, по дороге, ведущей обратно на ферму. Мама долго молчала, но когда деревня осталась далеко позади, скрывшись за холмом, она обернулась ко мне.

– Этим словом, – произнесла она, – называют детей, которые родились вне уз брака.

– Но, мама, разве ты не замужем? – удивилась я.

Она вздохнула. Я до сих пор помню выражение отчаяния, появившееся на ее лице, и свой собственный испуг при виде слез, застывших в глазах моей сильной и волевой мамы.