— Я попытаюсь вам все объяснить, — сказал Пеньковский. — Сегодня у нас седьмая встреча. Я посчитал, что мы провели вместе двадцать пять часов. Это целый день, во время которого мы не спали, не ели, никуда не ходили. Я чувствую, что мы с вами настроены на одну волну в поисках решения по важным и серьезным вопросам. Я рад, что вы так глубоко изучаете мою информацию и понимаете меня и что я в таких надежных руках. Это меня вдохновляет{200}.
Я не считаю себя просто одним из ваших агентов. Нет, я ваш гражданин. Ваш солдат. Я перешел к вам не для того, чтобы заниматься мелочами. Несмотря на свою ненависть и презрение к извращенному ленинизму, я бы не пришел с определенными требованиями, если бы у меня не было достаточных способностей разведчика. Поверьте. Я считаю, что обладаю настолько необычными и особыми возможностями для развед-работы, имею доступ к секретной информации, что смогу доказать это борьбой на переднем крае своей королеве и президенту.
Пеньковский говорил очень эмоционально. Его распирало самолюбование, бахвальство и стремление убедить членов спецгруппы в своей незаменимости{201}.
— Пошла вторая половина моего пребывания в Великобритании. Я реально оценил все, что сделал за последний год. Мне кажется, что мой вклад в наше общее дело — не самое маленькое зернышко. Тем не менее ваши частые подсказки для меня бесценны.
После каждой встречи с вами мои мозги изобретают что-то новое. Теперь я изобретатель, который разрабатывает открывшиеся мне возможности. Я хочу, чтобы вы снова меня испытали, дав серьезные задания, которые я смог бы исполнить, основываясь на своем опыте и образовании, — Пеньковский заговорил громко, и Кайзвальтеру пришлось прервать его, предупредив, что его могут услышать за дверью.
Вы должны мне верить. Вы уже стали моими друзьями, моими боевыми товарищами. Хотя найдется человек, который не сможет, как вы, посмотреть мне прямо в глаза. Он скажет: «Он списал все об этих ракетах из „Правды“».
Пеньковский пытался укрепить свои отношения с членами спецгруппы и убедить себя в том, что они понимают и доверяют ему. Пугало то, как он рискует и как будет рисковать, вернувшись в Москву. Может, в Бьюлике и его команде он хотел увидеть некоторое подобие своего отца? Психиатры ЦРУ отметили, что для многих перебежчиков, которые в раннем детстве потеряли отца или жили вдали от него, очень свойственно искать нового отца или новый авторитет. И хотя такой фигурой в его жизни был маршал Варенцов, Пеньковский приготовился предать его, поскольку видел бесперспективность своей карьеры — в общем-то, из-за происхождения отца. Варенцов, его названый отец, тоже подвел его, поскольку Пеньковский так еще и не получил звание генерала. А если бы Пеньковского признали и после двадцати лет в звании полковника он все-таки дослужился бы до генерала, то было бы трудно представить, что он обратился бы к Западу, чтобы выполнить свою миссию.
— Вы должны меня правильно понять, — сказал Пеньковский. — Я зрелый человек, мне уже скоро пятьдесят, как и вам. Может, Майкл (Стоукс) и Джозеф (Бьюлик) моложе, но старше по опыту. Не знаю.
— Спасибо, — сказал, улыбнувшись, Джо Бьюлик{202}.
— Если правительства, которым я теперь служу, оценят мою работу, выполняемую в условиях чрезвычайной опасности и с определенной долей самопожертвования, поверьте… — Пеньковский остановился на середине предложения, не закончив его, затем снова заговорил{203}:
— Если то, что я уже сделал, действительно что-то значит, если вы верите в мои возможности и хотите, чтобы я был полезным до конца, и если для вашего руководства и вашего правительства я не просто мальчик на побегушках, то внимание ко мне с их стороны будет означать, что работа моя оценена по заслугам{204}.
Если вы считаете, что я всего лишь посредственность, то и мне придется это признать. Я попросил вас наградить Винна, дать ему денег. Уже прошла неделя, а вы так ничего и не ответили. Скоро я уеду. Так вы дадите ему денег или нет? Винну нужны деньги — он сделал все, чтобы свести нас, чтобы я мог выполнить главное дело моей жизни. Если вам кажется, что мои возможности, задачи, идеи и способности невелики, так и скажите: «Молчи. Будь скромнее. Успокойся. А то больно много о себе думаешь»{205}.
Но я хочу делать великие дела — хочу стать вашим первым номером — для вашего правительства, командования, ради гуманной цели, в борьбе против коммунизма. Вы уже хорошо ко мне относитесь, как к другу и товарищу. Вы мне верите. Но все остальные, все, кто руководит, не с вами. Да благословит их Господь. Вы можете передать им мои лучшие пожелания. Видите, какая у меня бунтарская натура. Какой я необыкновенный, энергичный человек. Я чувствую, что вы все еще изучаете меня, рассматриваете под микроскопом. Может, вам кажется, что я полон противоречий, если так, то скажите. Может, это объясняется тем, что я верю в свою силу, возможности и правду с большой буквы.
В свете всего этого прошу вас оценить мои возможности до отъезда 2 или 6 мая. Когда я решил к вам прийти, я все хорошо обдумал. Прошу вас меня понять, правильно оценить и поверить в меня. Дайте мне как можно быстрее самое трудное поручение, чтобы я мог его выполнить. Может, тогда вы отнесетесь ко мне по-другому. Я хочу, чтобы вы использовали меня только в крупных делах {206}.
Кайзвальтер попытался вставить слово, но Пеньковский не дал.
— Минутку, — сказал он. — Я скоро закончу. Если американские студенты (Кокс и Кобб), которые мне помогли, сделали что-то стоящее, наградите их. Это будет означать, что вы меня оценили. Если вы ничего для них не сделаете — или сделаете лишь немного, — что ж, тогда и я для вас мелкая рыбешка — и теперь, и в будущем.
Я пойму, как вы относитесь ко мне, увидев, как правительство оценивает двух молодых американцев, Винна и вас самих. Вы можете спросить: а какое мне дело, как к вам и к ним относится правительство? Но мне не безразлично видеть, как будет оценена работа, способствующая нашему сотрудничеству и пользе общего дела. Дай Бог им благополучия. Я хочу работать только по большому, серьезному счету, выполнять опасные поручения. Уверен, что если мне придется погибнуть, если со мной что-то случится, вы не забудете о моей дочери, матери и жене. Вам известны мои предложения на этот счет, вы что-нибудь придумаете и не оставите их в нужде{207}.
Пеньковский говорил больше десяти минут. Его не прерывали, поскольку, если не обращать внимания на его огромное самомнение, он говорил о важном: об урезывании зарплат военным и ухудшении жизни в Советском Союзе, что противоречило заявлениям Хрущева.
— Вы знаете, что материальное положение человека в Советском Союзе очень тяжелое. Даже если министр, который получает 1200–1800 рублей в месяц (1080–1620 долларов), не отложил какие-то деньги на черный день и если так случается, что его увольняют, то это уже конченый человек, он или пропивает все, залезает в долги или с ним происходит что-то еще в этом роде — он просто существует, а не живет.
Прожиточный минимум при социализме не установлен, да и что это за прожиточный минимум? Серая и голодная жизнь — уж поверьте. Я сам живу при коммунизме. Кто-то ведь должен подумать о народе — о глупом русском народе. Русские — дураки, они добрые и хорошие, но дураки. Они постоянно терпят — думают, может, завтра будет лучше, может, послезавтра. Слава Богу, есть хлеб-соль, это все, что есть{208}.
