Позже, лежа в постели в темноте, крепко сжимая в объятиях Тамми, пока самого меня сжимало чувство вины, я нашел опору в словах Лилии: в том, что я не женюсь на Тамми, нет ничего неправильного. Но та ложь, которой я жил, была очень хороша.

Все было почти как прежде, четырьмя годами раньше. Я снова оказался на клубной сцене в Виллидже, только на этот раз я выступал с номерами, подготовленными для появления в шоу Фрэн. Спертый воздух, прокуренный тесный зал, плотная и потная людская толпа. Публика — на расстоянии вытянутой руки от меня. До моих ушей долетает смех Тамми: он слышнее всех. Мои номера: компактные и смешные. Отличная программа — и не я один такого мнения.

— Отличная программа, Джеки. — Ко мне приближался какой-то мужчина с широкой улыбкой и вытянутой рукой. — Чет Розен, — напомнил он мне свое имя. — «Уильям Моррис». Я слышал, вы тут выступаете, вот и решил зайти.

Я поздоровался с ним, сказал, что приятно снова увидеться, и представил его Тамми.

— Тамми Террелл. Конечно. Вы из «Мотауна». Хорошее местечко! Этот Берри Горди — шустрый малый. Он далеко пойдет.

Он знал Тамми. Я был поражен.

Мне:

— Слышал, вы выступаете в «Шоу Фрэн Кларк».

— На следующей неделе.

— Она ваш старый друг, да?

— Ну да. Да.

— У вас с ней один и тот же агент? Сид…

— Киндлер.

Чет изобразил недоумение:

— Не понимаю, почему понадобилось столько времени? — Он как бы не обращался ко мне лично, а просто говорил вслух. — У вас один и тот же агент, тогда я не понимаю, почему столько времени понадобилось, чтобы пробить вам это шоу? По-моему, тут кто-то зазевался за рулем…

Прежде чем я успел придумать, что на это ответить, Чет уже несся дальше:

— Да, я слышал, вы сногсшибательно выступали в Лас-Вегасе.

— Сногсшибательно? Большинство зрителей даже внимания на меня не обратили, а многие вообще не знали, кто я такой. Я все равно что вице-президентом побывал.

— Вам выказали больше уважения, чем обычно выказывают большинству комиков. То же и здесь. — Он указал большим пальцем на сцену за нами. — Перед вами открываются хорошие возможности, Джеки. Надеюсь, вы воспользуетесь ими к своей выгоде. А что вам раздобыл Сид?

— …Я выступлю в шоу Фрэн.

— А еще?

Еще…

Певица на сцене пела что-то из Коула Портера[47], а я так и молчал, не зная, что сказать.

— Ну хорошо, Джеки, желаю вам удачно выступить в шоу. Уверен, все пройдет на ура. Мисс Террелл.

Уже собравшись уходить, Чет вдруг остановился:

— Надеюсь, вы не обидитесь на меня, если я скажу, что вы вдвоем прекрасно смотритесь. — И он ушел.

— Вот человек, — заметила Тамми, — который умеет находить правильные слова.

Это было правдой. К тому же он умел произносить слова так, что они прочно заседали в памяти.

— В шоу Фрэн хорошо то, что там все время руководство вертится. Ребята с Си-би-эс. Выступишь классно — об этом заговорят. Потом тебе это обязательно зачтется.

Сид врал мне. Я зашел к нему для ободряющей беседы перед шоу Фрэн; и вот я сидел и слушал его вранье. Нет, Сид врал мне не словами. Да, конечно, на передаче будет присутствовать руководство Си-би-эс, и, конечно, если я успешно выступлю перед ними, это только поможет мне приблизиться к Салливану. Все это было правдой. Сид обманывал меня в другом: у него изо рта пахло мятными пастилками, которые должны были замаскировать запах от принятого спиртного, а за нарочитой точностью и аккуратностью движений скрывалась лишь неуверенность и неуклюжесть. Он тщательно рассчитывал каждое свое действие, а потом медленно выполнял его: например, с очень сосредоточенным видом поднимал ручку со стола, так, чтобы не сшибить при этом лампу. Словом, он изо всех сил старался выглядеть трезвым: в этом-то и состояло его вранье. Кого он надеялся одурачить: это меня-то, столько лет из первых рядов наблюдавшего пьяные представления папаши, хоть тот никогда и не щадил моих чувств и не пытался скрыть, что нализался.

— Я не вешаю тебе лапшу на уши, нет, я просто хочу, чтобы ты знал… это не Салливан, но мы к нему подбираемся.

Сид говорил, упершись взглядом в стол. Не глядя на меня, он не мог прочесть в моих глазах отражение своего обмана. Иначе нам пришлось бы вдвоем исполнять этот жалкий трюк: он притворялся бы трезвым, а я притворялся бы, будто не вижу, что он набрался.

Господи, как я ненавидел пьяных.

Нет.

Сида я не ненавидел. Я ненавидел бессилие пьяниц, я ненавидел то, что они вынуждают тебя становиться сообщником их греха: «Я понимаю, что ты понимаешь, что я делаю, но, пожалуйста, не запрещай мне пить или купи мне спиртного, если я сам не могу его купить, не обращай внимания на мои буйные выходки, когда я пьян, и на мои затуманенные глаза, когда я наклюкался с утра пораньше. Пожалуйста, посочувствуй моей боли или беде, а если не хочешь, то не надо. Просто ничего не говори; продолжай вести себя как ни в чем не бывало, даже если я слишком громко смеюсь над чем-нибудь совершенно не смешным, вырубаюсь на полу-фразе или спотыкаюсь и падаю на ровном месте. А когда дела совсем плохи, просто намекни туманно на чье-нибудь „положеньице“, чтобы я вместе с тобой поцокал, но мы оба втайне будем понимать, о ком ты на самом деле толкуешь. Тогда я возьму и завяжу. Просохну. Немножко. Пару неделек. Может, месяц. Или остаток дня. А потом снова будем притворяться».

Сид… Как же он мог так поступить со мной? Он же знал, как я к этому отношусь, через что я прошел, так как же он… Да еще накануне моего эфира!

В том-то и дело: меня не заботило, почему и что вдруг заставило Сида сорваться с тормозов. Меня заботило только одно: почему со мной. Мне это было не нужно, особенно после того, как Чет пытался очернить передо мной Сида.

— Ты отлично выступишь, вот что я хочу сказать. Это… это будет здорово. — Сид очень медленно поднес руку ко лбу, смахнул капельки пота.

— Да. Отлично, — поддакнул я и многозначительным тоном добавил: — Жаль, отец не дожил, чтоб на это посмотреть.

Это было нереально. Причем сразу в двух смыслах слова. Нереально — сверхъестественно — было это ощущение: неужели все — взаправду? Неужели в самом деле, наконец… И в то же время это было нереально — ирреально: я смотрел на сценическую площадку не сквозь «молоко» на экране «Зенита», а вблизи, и она казалась тем, чем и была: раскрашенной фанерой и расписным муслином. Во все концы зигзагами тянулись осветительные кабели — неподвижно свернувшимися гигантскими черными змеями. Повсюду были ребята из профсоюза, поражавшие объемом как своих телес, так и источаемых ими пота и смрада, — притом что большинство из них, видимо, получали зарплату только за то, что стояли и следили, чтобы все остальные что-нибудь делали. Но даже их будничное, прозаичное присутствие не в состоянии было лишить этот миг торжественного блеска. Для меня он все равно оставался чуть-чуть волшебным. Этот миг по-прежнему казался нереальным. Сверхъестественным. Это была страна Оз. Или Шангри-Ла[48]. Это была телестудия, где снималось шоу Фрэн, и сейчас это было именно то место, где мне больше всего на свете хотелось находиться.

Свет, камеры — большие четырехглазые чудища «Американской радиокорпорации», — суматоха, орущие друг на друга люди: то сделать, это поменять, или вдруг что-то в самый последний момент выясняется, черт побери, и все они носятся туда-сюда, как муравьи в горящем муравейнике. Неразбериха порождает еще больший кавардак. И все это — еще за сутки до передачи. Подобное безумие оказалось заразным. Мое сердце превратилось в метроном, отстукивавший в такт организованному хаосу, царившему вокруг меня.

Фрэн была на сцене. Конечно, я видел Фрэнсис по телевизору, но вживе я видел Фрэнсис в последний раз на похоронах моего отца. Она изменилась. Вернее, ее изменили. Она чуть похудела, осветлила и завила волосы. На ней была не одежда — на ней были произведения высокой моды от кутюрье, которые с удовольствием предоставляли ей свои лучшие изделия в надежде, что она будет щеголять ими в телеэфире. Словом, Фрэнсис уже совсем не была похожа на прежнюю девчонку из Уильямсбурга. Ее превратили в белую барышню типа Дорис Дэй[49], вот-вот готовую помчаться на собрание родительского комитета школы.