Мы с Томми сидели друг напротив друга за столом, за кофе, на кухне у нее дома. Разговор начался издалека, за полмили от главной темы. Как у меня дела? Как у нее? Погода. Необычная. Да, совсем не по сезону. Слышала, что Советский Союз вытворяет? Эти красные совсем с ума сошли.

Потом перешли к делу.

Томми спросила:

— Ты говорил с Ламонтом?

Я кивнул:

— Да, перед его отъездом.

— Ну и как?

Отредактировав самого себя, я произнес:

— Мне показалось, он умен.

— Это правда. У него куча отличных идей. — Последовала значительная пауза, потом Томми сказала: — Он хочет, чтобы я отправилась в Детройт, поработала там над кое-какой музыкой.

Я ничего на это не ответил.

— Не знаю, сколько мне придется там пробыть. Несколько месяцев. А может, и дольше. А потом — ну, если у меня выйдет пластинка, — мне придется еще поездить с выступлениями. Ну, чтобы она лучше продавалась. — Последнюю фразу Томми скомкала.

Под столом, незаметно для нее, я сжимал в пальцах маленькую коробочку с очень большим кольцом внутри.

— А ты будешь далеко, где-нибудь на гастролях, так что непонятно, когда мы увидимся… — Томми будто на гору взбиралась. Ей пришлось остановиться, перевести дух, прежде чем продолжить путь. Как будто она знала, что там, куда она поднимается, воздух разреженный, поэтому голова обязательно закружится. — Ты всегда говорил, как важно делать карьеру. Но только если… если тебе кажется, что, может быть… Если тебе кажется, что мне не стоит ехать…

Я сидел. Я сидел на стуле, сидел секунду, другую — и мог бы просидеть еще хоть год. Так всегда бывает, когда оказываешься на перепутье: карта вдруг оказывается бесполезной, а стрелка компаса просто вертится и вертится, и не важно, что кто-то подсказывает, в какую сторону нужно идти.

Я сунул руку в карман. Положил в карман коробочку с кольцом.

— Конечно поезжай. Я же сказал — Ламонт шустрый малый. Он тебе поможет, он тебе здорово поможет. Ну, а из-за того, что ты уедешь, а я… Да ничего для нас с тобой не изменится. Как там говорят? Разлука и прочая ерунда. Небольшая разлука — и мы с тобой с ума будем сходить друг по другу… — Вот и все, что я сумел наговорить, прежде чем меня начало тошнить от звука собственного голоса.

Я поднял глаза. Пока я молол языком эту чушь, мне не хватало смелости взглянуть на Томми. Но теперь я это сделал.

Глаза у Томми были на мокром месте.

— С тобой все в порядке, детка?

— Не знаю… — Томми приложила руку к голове и с трудом встала со стула. — Наверное, тебе лучше уйти.

— Хочешь, чтобы я что-нибудь тебе принес?

— Я не… — Теперь она схватилась за голову: ее пальцы словно пытались проникнуть внутрь черепа. — Пожалуйста, уходи.

Томми скрылась в спальне и закрыла дверь — но не настолько плотно, чтобы оттуда до меня не доносились ее всхлипыванья. Я дал Томми то, что ей было нужно: свободу сделаться звездой, которой она заслуживала быть.

Но чего хотела Томми…

То, чего хотела Томми, было спрятано в кармане моего пиджака.

Дня два спустя. Или три. Томми улетала в Детройт. Мы сказали друг другу «до скорого», избегая излишне трогательных прощальных сцен. Из этих же соображений я посадил Томми в такси, но не стал провожать ее в аэропорт. Ей предстояла всего лишь небольшая поездка. Подумаешь! Не стоит из этого делать неизвестно что.

Самолет Томми вылетал в два тридцать.

Она отправилась в аэропорт Ла Гуардия в час. Там ее должен был встретить Ламонт, откуда-то вернувшийся, чтобы доставить Томми в Детройт. Самолично.

Когда такси отъехало, я немного погулял по городу, поглазел на витрины. Мне понравились часы. Симпатичные. Я таких никогда не имел. Денег на них не было. Почти не было. Но посмотреть приятно. Прошел мимо ателье, поглядел на костюмы. Костюмы, которые были мне не по карману, которые подходили к часам, которых у меня не было. Остановился возле ресторана, чтобы набить желудок. В общем, я потихоньку возвращался к своей привычной жизни.

Я узнал, который час.

Час восемнадцать.

Бесполезно. Бесполезно притворяться, что для меня существовала какая-то нормальная жизнь без Томми — по крайней мере, без возможности проводить Томми по-человечески.

Я поймал такси. Пришлось заранее помахать двадцаткой перед носом у водителя, чтобы он в рекордно короткое время довез меня в Куинс. Мои ноги, тоже на время став рекордсменами, доставили меня к выходу Томми как раз тогда, когда объявили посадку на ее рейс.

Я увидел ее — она разговаривала с Ламонтом. Подойдя ближе, я уловил обрывки их разговора: «Продемонстрировать… Образ… Подача…»

Ламонт оглянулся, заметил меня. До меня донеслось: «Черт!»

Томми просияла, как солнышко, и бросилась мне на шею.

— Я знала, что ты придешь!

Мы сразу стали обниматься и целоваться. Нам стало хорошо. Все стало как нужно. Во всяком случае, было море эмоций. Эмоции Томми, вытекая из ее глаз, просочились сквозь мою рубашку и залили мне грудь. Слезы были такие теплые, что я даже спиной как будто чувствовал их.

— Я не хочу улетать.

— О чем ты говоришь?

— Не хочу оставлять тебя.

— Но ты же не… Это же ненадолго. — Я вновь принялся за свою ободрительную чушь. — Зачем ты устраиваешь сцены? Ты летишь в Детройт, вот и все. Отсюда туда на воздушном шаре можно добраться. Ты должна туда лететь.

— Зачем? Чтобы стать настоящей звездой? Чтобы заработать кучу денег? — Она плевалась в меня моими же словами. Они жгли меня как кислота.

Я попытался прибегнуть к разуму, чтобы осадить Томми:

— У тебя появился шанс, хороший шанс пробиться. Ты ведь уже потратила уйму времени на то, чтобы твою музыку услышали. Наконец-то ты получаешь первое достойное предложение — и тут же хочешь все это послать к черту?

Еще раз объявили посадку.

— Чего я хочу — так это чего-то настоящего, чего-то важного.

— Я всегда буду здесь, я буду тебя ждать. Что может быть важнее? У нас еще есть время.

— А ты уверен, Джеки?

Я не был уверен. Я не был уверен ни в чем, я сам не понимал, что я такое говорю, что делаю. Я знал только, что люблю Томми и что не позволю ей загубить свою карьеру ради… ради меня.

— Чего ты хочешь от меня? — спросил я ее.

— Попроси меня остаться.

Я заколебался. И сказал:

— Я люблю тебя.

Она повторила умоляющим голосом:

— Попроси меня остаться.

Попросить ее остаться? У меня рот отказывался раскрываться, а когда раскрылся, то я только и сумел, что повторить:

— У нас еще будет время.

Через миг Томми отлепилась от меня. Она подошла к Ламонту, что-то сказала ему. Обернулась, быстро махнула рукой — словно боялась, что задержись она чуть дольше, то сникнет еще больше, — и сломя голову устремилась к дверям, помчалась по гудронированному покрытию, по какой-то лестнице навстречу своему лайнеру.

Ламонт подошел ко мне:

— Я понимаю, это трудно…

— Садитесь в свой самолет.

— Но так будет лучше.

— Да садитесь вы в свой самолет!

Ламонт так и сделал. Он сел в самолет, и почти сразу трап убрали, а двери заперли.

Супермашина, дав задний ход, сдвинулась с места стоянки, вырулила к взлетно-посадочной полосе, помедлила там, будто ожидая, не решусь ли я на что-нибудь.

Я ни на что не решился.

Самолет развил скорость и улетел в Детройт.

Я отправился домой.

Джеки Мейсон посмеялся над Эдом Салливаном. В его присутствии прямо на сцене, во время шоу Эда — шоу, которому он в 1955 году присвоил свое имя, чтобы ни у кого не было сомнений — кто тут главный, — Джеки Мейсон посмеялся над Эдом Салливаном.

На самом деле было не совсем так.

Но Эд Салливан решил, что Джеки над ним смеется. Номер Джеки затягивался. Эд из-за кулис начал показывать жестами, чтобы Джеки закруглялся, уходил со сцены. Джеки занервничал и стал отвечать Эду — тоже жестами.