— Я…

— Ну да, а ты как думал? Взял стальную трубу, долбанул человека по башке. И что — думал, он не умрет?

В одно мгновенье прошлое будто ожило. Тот красношеий, тощий толстяк, двигался на меня, поблескивая кастетом, готовый приняться за дело. Я замахнулся трубой и ощутил столкновение металла с костью: вибрация через ствол трубы передалась моему телу. Но, пусть воспоминания были вполне отчетливыми, я все же запротестовал:

— Я не уби…

Подошел официант и поставил перед Дайтоном новую порцию спиртного.

Когда он удалился, я повторил, понизив голос:

— Я его не убивал.

Дайтон отхлебнул из своего стакана, посмаковал глоток, а заодно посмаковал и это мгновенье. Потом полез в карман, вытащил газетную вырезку — рваную, пожелтевшую, — явно ровесницу того пиджака, из которого он ее выудил. Широким жестом — бездарный актеришка, играющий перед грошовыми зрителями, — он протянул вырезку мне.

Я пальцем не шевельнул, тем самым выражая свой протест, — но это длилось лишь секунду. Затем я взял вырезку, развернул. Газетный текст гласил:

Заметка продолжалась. В ней сухо излагались подробности, переданные свидетелями, говорилось о том, что полиция разыскивает подозреваемого цветного, упомянуты наследники Колмбза. Но там ни слова не было ни про медный кастет Эрла, ни про ту их доску с гвоздями. Заметка умолчала о том, что жертва — несчастный скончавшийся Эрл Колмбз — вместе с дружками собирался в ту ночь линчевать негра.

Однако…

Однако получается, я убил человека. Нечаянно, в ходе самообороны, но все же — я убил человека. Не знаю, что я ощутил — омерзение, чувство вины или печаль, невзирая на истинные обстоятельства той ночи, — но все это вместе вызвало у меня тошноту, которая собралась комком в животе, а оттуда разлилась по всему телу. И вскоре я уже целиком, с головы до ног, чувствовал на себе скверну смертоубийства.

Каковы бы ни были мои чувства — Дайтону их было не понять. Похоже, ему даже на своего покойного дружка было наплевать: он только радовался, что привел меня в такое состояние.

Превозмогая новое болезненное ощущение, я отбросил заметку.

— Все было не так.

— Так написано в газетах. А газеты не врут.

— Это была самозащита. Это вы трое…

— У тебя есть свидетели?

Человек в машине — тот, что спас меня… Но разве теперь найдешь его!

Дайтон положил конец моему ходу мыслей:

— Даже если ты расскажешь, как оно все было, догадайся, как судьи во Флориде решат дело? Что такое слово черномазого против слова чистого, добропорядочного белого, а?

Я задумался. А потом прикинул, что, будь этот южанин уверен, что закон — на его стороне, он не сидел бы сейчас тут со мной за столом и не бухал. На меня копы уже надевали бы наручники.

— Что — хочешь рискнуть? — сблефовал я.

— А ты? Вообще-то, я считаю, не важно, что скажут судьи, но, наверно, для такого знаменитого черномазого нехорошо выйдет, если вокруг него такое дерьмо плавать будет. Понимаешь, о чем я?

Снова ухмылка. Эта чертова ухмылка!

Я понял, куда он клонит.

Все вокруг куда-то плыло. Мне стало трудно дышать, и мысли не складывались, если у меня вообще были мысли. Нервы мои сдали, и я действовал без оглядки на ум — от него все равно не было толку. Как тогда, во Флориде, я повиновался инстинкту.

Инстинкт велел мне рубить сплеча:

— Сколько?

— Ну-у-у, я, вообще-то не жадный…

— Сколько — чтоб ты отсюда убрался и больше не появлялся?

— Я только хотел сказать, парень…

— И не называй меня…

— Парень, я хотел сказать, что я вообще-то не жадный, но это не значит, что я не люблю деньги. Еще как люблю. Как насчет пяти тысяч долларов?

Этот тип оказался настоящей деревенщиной. Для большинства простых работяг пять кусков было целым состоянием. Я не был простым работягой. Обычно я загребал больше семисот долларов в неделю. Пять тысяч долларов — эта сумма, конечно, и для меня не была пустяковой, но она была вполне мне по зубам — особенно если речь шла о том, чтобы не загреметь в тюрьму и не попасть в газетные заголовки. Только ему не надо было об этом знать!

Я запротестовал:

— Пять?

— Черт, да я же видел, что там за публика приходит на твои шоу. Читал все эти голливудские журналы. Я знаю, как артисты живут. Пять тысяч — это ерунда!

— Ну, с такими суммами обычно не разгуливают.

— A-а, понимаю. — Дайтон знаком показал официанту, чтобы тот принес счет. — Мы с женой тут еще несколько дней пробудем. Я тебе позвоню прямо перед отъездом.

Официант принес счет.

Дайтон полез было за деньгами, но вдруг остановился и поглядел на меня. И снова ухмыльнулся:

— Черт, да что это я?

Оставив мне свой счет и газетную вырезку, он бросил:

— Сохрани как сувенир. У меня их полно.

Я позвонил Сиду, сочинил ему историю про то, что мне тут приглянулись кое-какие вещицы и понадобилось срочно приобрести их, а потом ошарашил его, заявив, что мне нужны пять тысяч. Купился ли Сид на мою выдумку или что-то заподозрил, я не понял. Он достаточно долго проработал с артистами, подчас капризными, и внезапное требование зачем-то понадобившихся денег не должно было вывести его из себя. Он переслал мне деньги через компанию «Вестерн-Юнион».

Потом я стал ждать вестей от моего призрака из прошлого. Я ждал целый день, включая вечер перед представлением, трясясь от страха и тревоги; это было то же самое, что пытаться жить нормальной жизнью, когда по тебе ползают нестерпимо жалящие муравьи, — они постоянно при тебе и безостановочно терзают тебя. Так было и во второй день, во второй вечер с представлением. На третий день деревенщина все еще не позвонил. Это нисколько не уняло мою тревогу, хотя и появился слабый проблеск надежды, что, может, он все-таки уехал. Может, он сам чего-то испугался, перетрусил или передумал — решил, что если будет давить на меня, то это ему больше неприятностей доставит, чем…

Зазвонил телефон. Это был Спунер.

Мы снова договорились встретиться в гостиничном баре. В этот раз он пришел не один. В этот раз он пришел с женщиной — долговязой, тощей, как грабля. Она была совершенно прямая, ни дать ни взять палка, от шеи до лодыжек, — ни выпуклостей, ни округлостей. Судя по одежде из «секонд-хэнда» — блузка фирмы «Монтгомери Уорд» трехлетней давности, скорее всего готовая прослужить еще пару лет, — видно, она и была миссис Спунер. Сам факт, что она вообще оказалась рядом с этим человеком, явно говорил о том, что их связывали священные узы брака.

Я подождал, пока Дайтон меня заметит, помахал ему. Он помахал в ответ. Ситуация была в его пользу. Я подошел.

— Джеки! — Он изобразил радость при моем приближении. — Вот наконец и ты. — Женщине: — Я же тебе говорил, что знаком с Джеки. Помнишь, я тебе говорил, что знаком с ним? Джеки, поздоровайся с моей половиной.

— Добрый день… — Вот и все, что мне удалось из себя выдавить. Мне ничего не было известно об этой женщине кроме того, что она — со Спунером. Этого было вполне достаточно, чтобы отнестись к ней с презрением.

Миссис Спунер тоже со мной поздоровалась. Потом стала говорить о том, как ей понравилось мое шоу, призналась, что давно уже так не хохотала. Своим приятным южным говорком она прострекотала, что отпуск у них удался на славу и что эта поездка наверняка хорошо запомнится потому, что они посмотрели мое выступление.