А как было не спуститься?

Мамочка, которой отродясь не видывал, выручай!

Боха с почетом усадили в дворцовую золоченую колесницу, повезли первым. Потом, в обычный возок, поместили Яшку и Габриэля. Палач был еще не в себе, кнехты привели его под локти. Посмеивались, говорили, что перебрал хмельного.

Леденея от такого соседства, Шельма думал только об одном: как бы выскочить на повороте, да затеряться в сутолоке. Но вокруг ехали ханские гвардейцы в серебряных доспехах. Поди-ка, сбеги.

Засунуть бы змею Габриэлю обратно в пояс, но и это было нельзя – увидят. А страшила наваливался на Яшку своим железным плечом, лепетал несвязное, улыбался. Скоро ль рассеивается дурман, исфаганский купец не сказал.

На углу Шельма высунулся поглядеть, близко ли конные, но только ударился локтем о дверцу. Вскрикнул.

– Больно? – участливо спросил Габриэль. – Это ничего. Чем тяжелей оттуда уходишь, тем легче приходить сюда. А кто на земле сполна не расплатился, тому приходится тут рассчитываться… – И дальше ответил кому-то невидимому: – Да не за что. Я что? Только меч в его руке… Вот именно. Его меч не убивает, а наоборот.

Разговаривает с казненными-убиенными, догадался Яшка. Палачу мерещится, что погубленные души его благодарят. Наверно, всякому кату иногда хочется, чтобы его простили. А Габриэлю, вишь, даже спасибо говорят.

Скоро и ему, Шельме, туда же. Если даже повиниться, вернуть алмазную змею, все равно не простят. Ни Бох, ни татары. Вряд ли на тот свет легко отпустят. За всё расплатиться придется. Ордынские мучительские казни на весь свет славятся…

А уже въезжали на Срединную площадь, и выплыл празднично-торжественный ханский дворец. Наверху – высоченный полушар с парящим месяцем, стены сверкают разноцветными плитками, по бокам множество башенок, и у каждой своя верхушка: одна в красно-зеленую клетку; другая луковкой – должно быть, снятая с русской церкви; третья острая и с шипами – эту мог привезти из европейского похода еще хан Батый. Красота и великолепие невыразимые, но Яшке сейчас вид сказочного чертога показался жуток.

В ворота полагалось входить пешком, и Бох уже стоял там, разглядывал купола.

– Варварство какое. Будто сорока понатащила в свое гнездо блестящей чепухи.

Заметил, что Габриэль стоит, покачивается. Удивился.

– Что с тобой?

– Я виноват, – вздохнул Шельма. – Вином сладким угостил, а он непривычный. Ум-то и залил…

Купец подошел, пощупал на верзиле пояс.

– Ладно. От него тут ума не понадобится. Веди его пока под руку. Надо же, раньше я его пьяным не видывал. Что за вино такое крепкое?

Тут вышел дворцовый служитель, велел следовать за ним, и опасный разговор, слава Господу, прервался. Получил Яшка отсрочку от неминуемой гибели.

Вели их сначала мраморными галереями, потом ковровыми. И были те возвышенные переходы то яркими от солнца, то сумрачными, а где не имелось окон, там горели многоцветные стеклянные лампы.

Но человеку, который прощается с жизнью, не до красот…

Вышли в тенистый дворик, посреди которого брызгался радужной капелью фонтан. В обвод дворика, за ажурными перильцами, тянулось возвышение. На нем, поверх мохнатых ковров – подушки и столики; на столиках царское угощение: диковинные плоды, сладости, сахарные фигуры. Здесь, должно быть, дожидались своего череда вызванные к Мамаю. Яшка тоже хотел сесть, еще немножко пожить напоследок, но провожатый не велел.

– Ступайте туда, ждут.

И показал на высокую дверь благовонного индийского дерева, украшенную золотыми гвоздями и узорами из слоновой кости. Перед входом стояли двое стражников в зеркальных панцырях, каждый не ниже Габриэля, Шельма же был им едва по плечо.

– Посади пьяного дурака вон туда, – велел Бох, кивая на подушки. – Сам иди со мной.

Пахучие двери распахнулись будто сами собой. Служитель громко возопил:

– Германской земли торговец Бох к его пресветлому величеству Гияс-ад-дин Мухаммед-Булак-хану!

Склонился до земли, но через порог не переступил. Задвигал спрятанной за спиной ладонью: входите, мол, входите.

Ага, лихорадочно соображал Яшка. Габриэля снаружи оставил – значит, сначала будет говорить про бомбасты. Про златой пояс – потом.

Не сомлеть ли, будто в обморок пал? Эх, раньше надо было догадаться, в дороге. Теперь что ж? Позовут придворного лекаря и живо раскусят…

– Что застыл? – спокойно спросил Бох. – Не отставай.

И вошел первым.

Яшка, едва переступив порог, бухнулся лбом в пол. Татары любят, чтобы им низко кланялись, а тут – шутка ли – сам Мамай с ханом.

Но купец остался на ногах, лишь снял свой барет и неглубоко поклонился. Да еще шикнул на Шельму:

– Встань! Нам татарские церемонии соблюдать незачем.

Встать Яшка не осмелился, но все же разогнулся, пополз за Бохом на коленках.

Заодно огляделся.

Зала была не столько широкая, сколько высокая, потолок сужался куполом, и оттуда через окошки било вечернее солнце, да так хитро, что входящие оказывались ярко освещены и слепли от лучей. Яшка в первую минуту только и разглядел, что некое возвышение, а на нем два кресла, великое и малое, да еще кто-то третий сидел прямо на полу, спиной к двери.

– Привет тебе, купец, – сказал хрипловатый, зычный голос. Такой бывает у больших воевод, кому надо в битве докричаться до многих воинов. – Шариф-мурза мне много про тебя рассказывал. Не трать времени на поклоны. Иди сюда, садись, и приступим к делу.

Шельма спохватился, что он тут толмачом. Перевел.

Бох нацепил барет обратно и неспешно пошел сквозь солнечные лучи. Опустился на подушки, неподалеку от человека, сидящего на полу.

Глаза немного привыкли к яркому. Яшка разглядел чалму, белую бороду, а потом и зеленые очки. Шариф – вот кто был третий.

Подсеменив поближе на коленках, Шельма выполз из слепящего сияния, пристроился за купцом и мурзой. Теперь можно было рассмотреть и особ на возвышении.

Тот, что заговорил, сидел на троне пониже. Это, конечно, был беклярбек Мамай, истинный правитель Орды. Что владыкой зовется не он, ничего не значило. В Новгороде вон тоже князь есть, а вся власть у посадника. Честь – одно, власть – другое, они не всегда вместе.

По привычке стал Шельма определять, в какую породу записать великого человека. Борода у Мамая была рыжая с проседью, и седины больше, чем рыжины, как в шерсти у матерого волка. Притом движения быстрые, молодые. Похож на лук с натянутой тетивой. Или на барса, готового к прыжку. Взгляд скорый, цепкий, будто удар когтистой лапой. И вот огненный этот взор обратился на согбенного Яшку – тот вострепетал.

– Толмач? Ближе сядь. Туда.

Короткий палец с сияющим перстнем показал куда: между беклярбеком и Бохом.

Шельма подполз.

Опасный зверь. Лишних слов тратить не любит. Люди очень большой власти знают, что каждое ихнее слово много весит, поэтому зря не расходуют.

Долго пялиться на Мамая было боязно, и Яшка скосился на хана.

На Руси его звали Мамат-салтан, татары Мухаммед-Булаком, а полностью законный государь Золотой Орды именовался хан Гияс-ад-дин Мухаммед-Булак.

Был он совсем юный, почти отрок. Лет восемнадцати, вряд ли старше. Похож на красивую дорогую игрушку. Густые брови будто нарисованы тушью, длинные ресницы словно насурмлены, на белых щеках нежный румянец, глаза – черный агат. Повезет невесте, дочке степного разбойника Тимур-Ленга, коли ей такой жених достанется.

Вон она – настоящая царская порода, подумал Яшка, поневоле залюбовавшись. Внук, правнук и праправнук самых красивых и здоровых женщин, самых сильных и удачливых мужчин – ибо бессчастные слабаки в Орде на троне не засиживаются.

Будучи в Любеке видал Шельма германского цесаря Каролуса, следовавшего через город по своим цесарским делам. То есть, самого-то императора, конечно, не видел, тот восседал в закрытой златой карете, но на свиту и слуг попялился. Там, в самом хвосте, шли псари, вели гончих и борзых собак, каждая ценой с хорошую деревню. Хан Мухаммед-Булак был очень похож на такого пса – гибкий, тонкий, трепетный. Сразу видно: ничем грязным и земным никогда не заботился. Так оно, может, и надо: чтоб царь был картинкой – только на него любоваться, и ничем бы не пачкался, а пачкается пускай беклярбек.