Зачем чешется, от всех прячась? Чего таиться-то? Полоумный он все-таки, черт нерусский.

Разочарованный, Шельма хотел уж тихонько удалиться, как вдруг Габриэль, еще раз посмотрев во все стороны, поднял с земли свой широкий кожаный пояс, расстегнул на нем что-то и – Яшка не веря захлопал глазами – потянул оттуда узкую, переливающуюся искрами змею!

Но Шельме лишь в первый миг померещилось, будто это змея. Бывший палач растянул сверкающую ленту во всю длину, подставил ее лунному свету, и стало видно, что в руках у него златокованый пояс, весь в драгоценных каменьях – несказанной красоты. Габриэль пялился на него, как бывало таращился на свои съедобные цветы. Поднес к губам, но не укусил – поцеловал. Вздохнул, стал запихивать чудо-змею обратно в кожаное хранилище.

Тут-то и настала полная ясность.

Вот оно, сокровище, о котором Бох говорил мурзе. То, чего ждет ордынский хан. Надежней места, нежели чресла ужасного Габриэля, во всем караване не сыскать. Поэтому страшилище никогда не разоблачается на людях. Вспомнилась и непонятная забота Боха о Габриэлевом поясе: не туг ли, да не расстегнулся ли.

Ах ты, ах ты!

И передумал Яшка топиться. Про закопанные бомбасты тоже забыл. Что они по сравнению с золотой алмазночешуйной змеею? Колоды железные, тьфу на них!

Татарин-дастанчи выводил тонким голосом бесконечное сказание-дастан о прощании Чингисхана с конем Карагызом, который сбросил великого царя наземь и повредил ему становую жилу. Хан велит не казнить виновника своей кончины, а лелеять и беречь, благодарит Карагыза за то, что не дал одряхлеть и позволил умереть в поле. Заодно вспоминает все походы, в которых они с конем побывали. Походов бесчисленное множество, рассказ про каждый долог – для длинного степного путешествия самое оно, но завывание голосистого нукера Шельме жутко надоело. Это, конечно, лучше, чем песни бурлаков, но тоже тоскливая тоска.

От скуки Яшка начал сочинять по-татарски свой собственный дастан – тихонько, мурлыча себе под нос.

Оказалось, под хороший дастан и ехать веселей, и мысль разгоняется.

За минувшие дни Шельма себе уже всю голову сломал: как бы добыть несказанную змею-красу?

Уж он крутился, крутился около Габриэля, высматривал, прикидывал, но достиг лишь того, что чертяка поглядел на него с особенным вниманием, нехорошим. От этого мертвящего взгляда Шельма шарахнулся в самый хвост каравана и больше к хранителю пояса приближаться не осмеливался.

Теперь держался неподалеку от Боха с мурзой, которые всё ехали меж двух отрядов бок о бок, чесали языки о всякой всячине. Яшка наконец обучился и через зеркальце по устам читать. Ехал шагах в двадцати, ближе было бы подозрительно. Прятал малое стекло в ладони – вроде глаза от солнца прикрывает, а сам жадно вглядывался, благо зрение ястребиное.

А только ничего про золотую змею друзья-приятели не говорили. Болтали всякую дребедень. Про ханов и эмиров (будь они неладны), про войну-торговлю, либо вспоминали свои прошлые похождения, или же пустоумничали про вовсе скучное – жизнь, смерть, род людской. Притом не всегда по-татарски. Иногда переходили на языки, которых Яшка не ведал и даже не всегда мог распознать.

Лишь один раз довелось подслушать, верней подглядеть про сокровенное. Хоть что-то разъяснилось.

Говорили про юного ордынского хана Мухаммед-Булака, от чьего имени правит желтоглазый Мамай. Что-де надо хана женить на дочке Хромца и тем скрепить сарайско-самаркандский союз. Вот усмирит Орда московских бунтовщиков, соберет с Руси большую дань, тогда и свадьбе быть.

Про это-то Шельма внимал вполглаза, надоело. Но вдруг мурза говорит:

– Наш двор заказал подарки для сватовства именитым купцам всего мира, но твой золотой пояс должен хану понравиться больше всего. Мамаю ты угодишь пушками, Мухаммед-Булаку – даром для невесты. А дальше уж я позабочусь, чтоб в Сарае тебя полюбили.

– Так и не хочешь на него посмотреть? – спросил Бох. – Нынешние европейские ювелиры не уступают индийским и арабским. Пояс выкован златокузнецами Мюнхена, а в Гамбурге разукрашен алмазами, изумрудами и рубинами. Я надеюсь ввести европейские украшения в моду на Востоке. Восемь тысяч дукатов потратил.

От такой суммы Яшка чуть из седла не сверзся. А Шариф равнодушно молвил:

– Понравится мне или нет – какая разница? Я ведь не Мухаммед-Булак. Скажи лучше, надежно ли охраняется сокровище?

– Надежнее не бывает. Помнишь, как ты влюбился в наложницу султана Салиха ас-Салиха, а гарем стерегли сорок нубийских евнухов, три льва и шесть ягуаров? Мой пояс охраняют лучше.

И тут, на самом ключевом месте, разговор пошел вкось.

– Я ходил-ходил вокруг ограды, изнывал от любовной тоски, но так и не сыскал лазейки! – со смехом подхватил седобородый мурза, сверкая зелеными стеклами. – Помнишь, что ты мне присоветовал?

Дальше он перешел на непонятный квохтающий язык – наверное, арабский, и потом к дельному разговору они уже не вернулись.

Яшка ехал оглушенный. Трепетал.

Восемь тысяч золотых дукатов!

Это можно купить в Новгороде боярский терем и жить-поплевывать, в окружении челяди, восемь тысяч недель. Да еще пить-гулять и всю улицу поить. Восемь тысяч недель это сколько лет?

Однако без дела жить скучно. Сколько может человек съесть-выпить? И улицу угощать незачем.

Восемь тысяч хватит, чтоб приобрести среднего размера город с деревнями, князем стать.

Нет, не надо князем. У князей жизнь поганая. Дави нижних, кланяйся верхним. Никакой воли.

Лучше купить торговый флот, нагрузить товарами, да и махнуть по заморским портам, всюду продавая задорого, а покупая задешево…

…В общем, было теперь Яшке, о чем помечтать.

Однако приятному этому занятию он предавался, когда хотел себя полакомить. В прочее же время размышлял, как бы у злоужасного Габриэля из пояса золотую змею добыть, да живу остаться.

Ох, нелегкая была задача. А между тем лето перевалило за середину и долгая, в две тыщи верст, дорога близилась к концу. Ехали теперь вдоль Волги, которую у верховьев видели речушкой-утятницей, а ныне она оборотилась широченным морем, еле разглядишь другой берег. До татарской столицы оставалось недалече.

Лучше б сокровище, как в сказке, было заперто в чугунном ларце, который внутри железного сундука, который в чреве рыбы-кит, которая в пучине синя-моря. Яшка добыл бы, придумал что-нибудь. Однако от мысли, что нужно снять златую змею прямо с лютого зверищи Габриэля, прошибал холодный пот, делалось зябко. А начинал Шельма мечтать про восемь тысяч дукатов – становилось жарко. Так и маялся, будто в лихорадке. Но охотничий огнь был сильней боязненного хлада. И думы упорно возвращались всё к тому же.

Палач никогда не снимает своего кожаного пояса – только где-нибудь в укромном месте, чтоб почесаться. Там к нему не подступишься. Сон у него, гада, легкий, многажды проверено: чуть кто приблизится, сразу веки дергаются и ноздри начинают будто принюхиваться. Тоже не выйдет.