Вода хлынула из носа, изо рта. Когда она перестала литься, я положил Тёму на пол и стал делать ему искусственное дыхание, как учили по телевизору. Прошло пять минут, а может, десять — Тёма открыл глаза. Сел.

— Что случилось?

— Ничего, порядок, — сказал я. И стал гладить его по голове. Волосы были колючие, почти как иголки у ёжика.

— Что ты делаешь? — удивился Тёма и встал. Покачнулся. Постоял. Подвигал руками-ногами.

— Пошли.

— Тебе трудно пока, отдохнём ещё немного.

— Странный ты человек. Мне трудно, а тебе что до этого?

— Как что до этого? Я же твой друг.

Тёма слабо улыбнулся:

— На четырёх ногах, с хвостом?

— Нет, на двух ногах, с хохолком.

Мы пошли к тёмному переходу. Тёма шёл впереди, а я, согнувшись в три погибели, едва пролезал в тесном низком коридоре. В конце концов мне даже пришлось лечь на живот, чтобы вползти за Тёмой в небольшой грот. Я не успел выбраться из щели, как Тёма остановился. Он посмотрел кругом, пошарил рукой по стене, вытащил из одного места камень и из маленькой норки достал еду. Опять какой-то корешок. Напружинил руку и разрубил корешок. Подумал немного и ту часть, которая побольше, дал мне.

Я лежал, втиснутый в щель, и жевал твёрдый, чуть горьковатый, чуть сладковатый корешок. Жевал и думал, что всё на свете отдал бы за кусочек чёрствого чёрного хлеба. За какой-нибудь горелый сухарик! И ещё подумал, что теперь совсем иначе буду относиться к пище.

— Поел? — спросил Тёма. — Ну, пошли тогда.

Я дёрнулся назад — и не смог вылезти. Вперёд — тоже. Ни туда ни сюда.

— Зачем же ты лез тогда? — рассердился Тёма.

— Ты сам говорил, что нельзя ныть, вот я и терпел, молчал.

— То не ныть, а то глупым быть. Что теперь будешь делать?

— Попробую ещё.

Я стал дёргаться взад-вперёд. Тёма упёрся двумя руками мне в голову, толкал меня обратно в щель. Долго мы пыхтели, старались… Я не на шутку стал волноваться. Вдруг я так здесь и останусь в этой щели, в темноте?

— Ты не уйдёшь? — спросил я Тёму. Дело в том, что из этого грота был ещё ход и Тёма мог уйти через него.

— Если ты не собираешься вылезать, не буду же я сидеть с тобой всю жизнь.

Скорее на землю! Разве на земле возможно такое? Человек гибнет — и никого это не касается, даже близкого дру… нет, не друга, а това… да нет, и не товарища. Нет здесь ни друзей, ни товарищей, ни мамы, ни папы. Все чужие, каждый о себе только думает.

Я ругал себя, что ушёл от колодца. Надо было мне к ведру, пока оно воду черпает, привязать свою рубашку. И кричать. Громко кричать. Если меня не услышали бы, то увидели бы рубашку и поняли бы, что здесь кто-то есть. Тем более что меня, наверное, уже ищут. Сколько времени прошло? Вечер уже или другой день? Ничего не поймёшь! Был бы хоть крохотный лучик солнца! Ни-че-го! Жить в темноте, жевать деревянные безвкусные корешки! «Надо бы в соляном тоннеле наскрести немножко соли», — подумал я и тут же спохватился: не схожу ли с ума? Лежу в щели, как червяк, и думаю о какой-то соли. Но зато, вспомнив про червяка, я стал извиваться в своей щели, ужиматься и вскоре почувствовал, что выползаю назад. Я ещё отполз, сколько мог, и наконец встал, а потом смог и вовсе выпрямиться.

— Охо-хонюшки, хохошеньки, — сказал я, как старый-престарый старик у нас во дворе.

— Это что такое — хохонюшки? — спросил Тёма.

— Ну… это значит: всё в порядке, — сказал я.

Я стал уговаривать Тёму вернуться к колодцу. Рассказал ему план своего собственного спасения. Тёма согласился посмотреть, что выйдет из задуманного.

В колодце ещё плавало то ведро, что оторвалось вместе с тёмиками. Я знал, что ведро обязательно будут вытаскивать. Значит, к этому ведру надо привязать рубашку. И поскорее.

Но ведро плавало далеко, рукой не достать.

— Сейчас, — сказал Тёма, — минуточку.

Он размотал верёвку на поясе — не отвязал, а только отмотал довольно длинный конец — и ловко кинул верёвку на ведро. Так ловко, что она обмоталась вокруг дужки и мы подтянули ведро к берегу.

Я снял рубашку и начал привязывать её к дужке ведра, но тут у самых моих глаз вдруг начал крутиться страшенный удав. Я ещё не успел ничего понять, как он железно лязгнул и я почувствовал, что куда-то лечу…

А всё было очень просто: наверху принесли канат с крюком на конце, спустили его в колодец, подцепили ведро, а так как я держался за него, то и вылетел вместе с ведром.

Глава шестая. Едем, да?

По счастью, у колодца стоял мужчина и он не испугался, не бросил меня с ведром вниз. Он просто сказал:

— Чего ты там делал, шпингалет?

— Я… я нечаянно туда попал, — начал я объяснять и вдруг услышал:

— Тима! Тимушка! Тимошенька!

Ко мне летела моя мама. Оказывается, она ходила, искала меня везде и случайно оказалась здесь. И ещё оказалось, что сейчас вечер. Солнце шло к закату. Значит, я пробыл под землёй всего день. Правда, этот день был такой длинный, как целая жизнь…

Наши тени стелились по жёлтой земле. Вдали — синие горы. Небо голубое, с розовыми от солнца облаками.

— Эй, шпингалет, игрушку-то свою возьми, — крикнул мне мужчина вдогонку. Он отвязывал от дужки ведра шарик на верёвочке.

Я хотел крикнуть, что это не мой шарик, и вдруг увидел: это вовсе не шарик, а Тёма. Может быть, он надулся от воздуха или собрался в комочек от страха и потому правда походил на шарик.

— Это мой, мой! — закричал я.

Тёма смотрел на меня прищуренным глазом. Второй был и вовсе закрыт. Я вспомнил, что Тёме вредно наше солнце.

Я сел на зелёную мягкую траву и разулся. Снял носок, хорошенько встряхнул его и надел на голову Тёме так, чтоб ему не резал глаза свет.

Мама посмотрела на меня очень внимательно и спросила:

— Как ты себя чувствуешь, сынок?

— Нормально. Вот только я есть хочу.

— Конечно, — сказала мама и вытерла глаза платком. — Бедняжка мой!

Я решил ничего не говорить маме про Тёму. (Если, конечно, она сама не увидит, что это не шарик, а живой тёмик.) Совсем неизвестно, как отнесётся к нему мама, захочет ли, чтобы он жил с нами. Вдруг понесёт его в больницу или в зоосад. А тёмик не зверюшка какой, не кошка, не хомячок… И вообще про тёмиков никому говорить нельзя: узнают наши мальчишки — всё перероют, перекопают, будет тёмикам настоящая кумра-бумбра.

Дома мама усадила меня за стол и пошла на кухню готовить ужин.

— Тимка! Шанаев! — послышался голос Кости.

Я вышел к нему.

— Чего тебе?

— Где ты был весь день? Тебя обыскались.

— Завтра расскажу.

Я вернулся в комнату.

Под потолком висел Тёма. Это я отпустил его, когда пошёл к Косте. Я влез на стол и потянул его за верёвочку.

— Шанаюшка, я не ною, но что со мной дальше будет? — стараясь говорить твёрдым голосом, сказал Тёма. Носок съехал на сторону, и Тёма смотрел на меня одним глазом — круглым лиловым глазом, который подозрительно блестел.

— Ничего не бойся. Ты со мной. Всё будет хорошо. Даже отлично. Я тебя никому в обиду не дам. Ты меня выручал — теперь я тебя выручать буду.

— Я хочу к себе обратно, — сказал Тёма. — Мне здесь не нравится.

— Просто ты ничего ещё не видел. Завтра пойдём гулять, и ты тогда скажешь, нравится тебе или не нравится. А сейчас есть будем.

Мама принесла тарелки с едой. Нарезала хлеба.

— Брось ты наконец этот шарик, — сказала мама.

— Он улетит.

— Привяжи тогда к стулу.

Я так и сделал. Только привязал я его не к спинке, а к ножке стула так, чтоб он был не надо мной сверху, а рядом со мной, то есть за столом. И когда мама не видела, можно было класть тёмику в рот вкусные кусочки.

— Ты что так чмокаешь? — заглянула мама из кухни. — Ешь по-человечески.