Романтическая утопия основана на единении человека

и природы, исключающем всякую эксплуатацию и насилие

над ней со стороны общества. У романтиков XIX в. человек

как бы «погружался» в природу, «растворялся» в ней, становился органической ее частью. Такая тенденция продолжает существовать и сегодня. Но наряду с ней появляется

другая, в соответствии с которой человек, боготворя природу, рассматривает ее скорее как равноправного партнера

в своей жизнедеятельности, нежели как предмет слепого

поклонения.

В утопическом романе Эрнеста Калленбаха «Экото-

пия» 32, выдержанном в романтических тонах, описываются прямо-таки идиллические отношения, установившиеся между человеком и природой. Экотопийцы с. любовью

относятся к земле, животным, растениям, они вернулись к

32 Callenhach Е. Ecotopia. The Notebooks and Reports of William Weston. New York; Toronto, 1977 (1-е изд.— 1975 г.). Действие

романа происходит в 1999 г. в независимом государстве Экото-

пия, которое возникло на месте нынешних штатов Калифорния, Вашингтон и Орегон, отделившихся в 1980 г. от США. В то

время как последние чуть ли не погибают от разгула насилия и

загрязнения окружающей среды, Экотопия процветает благодаря разумной экологической политике,

2*7

естественной жизни, за что природа платит йм сторицей.

У них изобилие овощей, зерна, мяса. Картины животных, мирно пасущихся на лугах, радуют глаз. Снова в почете

ремесло ковбоя. Страна покрылась лесами, которые дарят

людям здоровье и бодрость, а заодно и древесину, которая

прочно вытеснила алюминий и пластик. Впрочем, гармония в Экотопии существует не только между человеком и

природой, но также между человеком и всем окружающим

его вещным миром, всей средой его обитания. «Они (эко-

топийцы.— Э. Б .), по всей видимости, испытывают что-то

вроде того чувства, какое должны были испытывать индейцы,— чувство, что и лошадь, и вигвам, и лук, и стрела органически вырастают, как и сам человек, из природы» 33.

Когда экотопийцы строят деревянный дом, они «не то чтобы насильно придают дереву форму здания, а скорее взаимодействуют с ним» 34, так что барьер, отделяющий дерево от человека, как бы исчезает.

Установление гармонии между человеком, природой и

вещественным миром сопровождается в Экотопии изменением отношения к технике при трансформации самого

технического мира: легковая машина исчезает вовсе, а бытовая техника не создает излишнего шума. Ведь жизнь человека должна быть наполнена только «естественными

звуками», такими, как шум ветра, шаги человека, плач

ребенка.

Картины жизни в Экотопии, рисуемые Калленбахом, достаточно точно отражают мировоззрение современного

утописта-романтика, который связывает принципиальное

изменение отношений между человеком и природой с

устранением опосредующих звеньев или радикальным изменением их функций. Речь идет прежде всего о науке и

технике, в которых он видит препятствие на пути постижения сокровенного смысла природы, равно как и на пути

сближения человека с человеком и освобождения его от

различных форм тирании, порождаемых фетишизацией

техники и сциентистским способом мышления.

В романтической утопии первой половины XIX в. наука и техника не подвергались поношению и отрицанию, ибо они не успели еще в такой степени обнаружить свою

противоречивость, чтобы предстать перед «критическим»

сознанием буржуазного общества в качестве препятствия

33 Callenbach Е. Op, cit., р. 47.

34 Ibidem,

268

на пути «естественного» развития человека. Современный американский романтик занимает в лучшем случае

сдержанно критическую позицию в отношении науки и

техники и ее «мандаринов» — технократов. Отсюда романтическая критика «разума», рациональности и эффективности, идеализация непосредственного чувственного опыта, принимающая подчас форму апологии мистицизма. На

этом фундаменте строятся все отношения в романтической утопии, где технократия как система господства ликвидируется, каста технократов исчезает, научные методы

исследования и организации общественной жизни утрачивают универсальный характер, который, как считает романтик, придали им технократы.

Романтическая утопия выступает, таким образом, как

материальное воплощение антитехнократической культуры, в котором слиты воедино и ностальгия по прошлому —реальному или мнимому, и нежелание или неспособность

принять новый, усложняющийся и все более недоступный

(в своей целостности) непосредственному восприятию мир.

Если любая утопия — попытка к бегству в более простой

и понятный мир, то, пожалуй, нигде это стремление не

выражено с такой прямотой и силой, как в романтической

утопии. Последняя может рассматриваться как выражение интересов, настроений и ориентаций тех групп американского общества, которые отбрасываются в процессе его

развития на социальную «периферию», но которые не

стремятся ни пробиться в истеблишмент, ни перестроить

существующий мир через посредство социально-политических механизмов.

Тип мышления такого рода строится на переоценке

характера и смысла всей человеческой деятельности, и

прежде всего такой его формы, как труд. В романтической

утопии труд — это не просто «свободная от эксплуатации

деятельность», но процесс игрового рода, дая^е когда отсутствует непосредственное отождествление труда с игрой.

Подобная трактовка уходит корнями в европейскую народную утопию. И хотя, как это показал К. Маркс 35, идея

превращения труда в игру не имеет шансов на практическое осуществление, она неизменно воспроизводилась и

продолжает воспроизводиться еще более активно, чем прежде, различными типами утопий, в первую очередь романтической. Это, можно сказать, «вечная» утопическая

?5 См,: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. II, с. 110, 269

идея, связанная с неизбежно формирующимся в сознании

наемного труженика представлением о принудительном

труде как проклятиизв, подкрепляемом некоторыми тен^

денциями в развитии производства и жизненного: стиля

современного капиталистического общества.

Дальнейшее исчезновение «игровых» моментов из повседневной жизни и из процесса производства, «административная революция» и НТР в развитых капиталистических странах повлекли за собой существенные изменения в психологических и личностных установках огромного

большинства людей37. От них требуются теперь новые по

сравнению с прошлым качества, такие, как подчинение

своей деятельности и своих интересов «коллективистским»

целям, дисциплинированность, даже известный конформизм, которые только усиливают представление о внешнем, отчужденном, не-игровом характере труда. Добавим к этому стандартизацию быта и досуга, воздействие так называемой массовой культуры, формирующей сознание десятков

миллионов читателей, слушателей и зрителей,— и мы

должны будем прийти к выводу, что для подавляющего

большинства американцев уже не только труд, но и досуг

оказывается в значительной мере «регламентированным», «привнесенным» извне. В этих условиях отрицание «запрограммированного» существования предпринимается с

позиций «игры» — не как развлечения, а как освобождения от жестких внешних рамок, как спонтанного, имеющего цель не вовне, а в самом себе проявления сущностных сил человека.

Примечательно, что некоторые из романтиков, опирающиеся на психоанализ, связывают превращение труда в

игру с реабилитацией Эроса как инстинкта жизни. Эта позиция нашла выражение, в частности, у Нормана Брауна.

«Инстинкт жизни, или сексуальный инстинкт,— писал он

в конце 50-х годов,— требует такой активности, которая

по контрасту с нашим нынешним способом деятельности

может быть названа не иначе, как игрой» 38. Вот почему