Я машу ему на прощанье рукой и, несмотря на то, что в другие вечера подобная встреча
могла бы испортить мне настроение, довольный, еду домой, как школьник, который только что придумал отговорку, чтобы не ходить в школу, а учитель ему поверил. Я совершил преступление. Не преступление, как таковое, а вранье, которое может стоить мне дружбы и партнерских отношений. Однако, вместо того, чтобы раскаяться, я легко шагаю, от души насвистывая популярную несколько лет назад мелодию, под которую, мне помнится, я когда-то танцевал. И даже недавно разразившаяся гроза, за несколько секунд промочившая мне одежду, не испортила моего настроения. Как же хорошо. Мне хорошо, все замечательно. Я свободен, я избавился от этой невыносимой пятницы. Я свободен, и мне не нужно принимать озабоченное выражение, решать всякие серьезные дела, подыгрывать Хосе Мануэлю, и что еще лучше, себе самому. До сих пор я еще никогда так открыто не нарушал ни одного правила. Я никогда не являлся беспечным нарушителем моральных норм. Так было не столько из-за боязни быть разоблаченным, сколько из-за сознания того, что я должен, и чего не должен делать. Так поступают мои друзья в универмагах, разделяя все на то, что не нужно и то, что легко можно купить. Когда мне исполнилось двадцать пять, я зашел в ИКЕЮ и вышел оттуда с небольшим ковриком под мышкой, не задержавшись у кассы, чтобы его оплатить. Мне казалось, что прожить двадцать пять лет и никогда ничего не украсть, означало подчиниться тому, что мне самому казалось излишним, и от чего я срочно должен был принять лекарство. И несколько месяцев спустя, в результате пари с друзьями, которых и след простыл, я пришел на собеседование, претендуя на место служащего в электрической кампании, которое на самом-то деле не так уж сильно меня интересовало, в сером костюме, сверкающих ботинках, с безупречно напомаженными волосами и коровьим колокольчиком вместо галстука. Вот два моих единственных открытых и бесплодных протеста и весьма постная биография для сороколетнего-то человека.
Сейчас, еще больше, чем тогда, у меня возникает желание нарушить что-нибудь, чтобы
освободиться, не увязать все глубже и глубже, погрязнув в рутине дней, как будто нет иного выбора, другого способа быть самим собой.
Мертва Клара – девушка, у которой была семья, друзья, из которых я никого не знаю.
Иногда она обманывала их, скрывая какие-то вещи, о которых теперь никто уже не узнает. А, может, и узнают, потому что после смерти мы оставляем какие-то следы, рассказывающие о том, какие мы. Хотя многие вещи будут неправильно истолкованы. Зачем она хранила противозачаточные таблетки в коробке, если мы пытались завести ребенка? Вот фотография какого-то незнакомого парня, кто он? Зачем ей текущий счет в банке, о котором я ничего не знал? Кто это настырно названивал ей на мобильник, не оставляя сообщений? Почему в последние недели она так часто заглядывала на сайты, связанные с раком желудка? Пожалуй, все эти вопросы имели один обычный, банальный ответ. Но уже ничего нельзя объяснить. И мы ничего не узнаем ни о делах, не оставивших следа, ни о прежних желаниях, ни о планах, которые им не удалось реализовать. Клара мертва. И я даже не смогу узнать эти следы, намеки, двусмысленные знаки. А мне очень хотелось бы узнать, была ли она счастлива, жила ли выбранной ею жизнью, или хотела уйти с намеченного пути, чтобы, очертя голову, броситься в авантюру, которая заставила бы ее почувствовать головокружение, или страсть. Но вдруг я понял, что она была, пожалуй, потрясающей, страстной женщиной, кружащей голову, и ей не нужно было ничего менять. Хотел бы я увидеть ее фотографию и понять, можно ли было в каких-то Клариных чертах предугадать ее печаль, волнения, страхи, ее историю.
Глава 4
Я открыл гардероб, упрямо ища что-нибудь, подобающее церемонии. Ведь совершенно очевидно, что я должен надеть темное. В гардеробе я столкнулся с разнообразной цветовой палитрой бледных оттенков: бежевый, светло-коричневый, серый, салатовый, светло-синий. Мои рубашки напоминают образцы живописи, в которой встречаются настолько похожие тона, что, оказывается, очень трудно уловить разницу. Несмотря на то, что несколько вызывающий оранжевый цвет, разрывает монотонность гардероба, на меня напал страх, что мое предпочтение нежным и мягким тонам выдает некую слабость моего характера. Я не доверял бы тому, кто носит одежду только приглушенных, неярких цветов, незаметно бредя в этом камуфляже по серой и унылой будничной жизни. Самым темным, что я обнаружил, были ультрамариновые джинсы. Ничего черного, за исключением нескольких пар носков и трусов.
Я не был на похоронах с тех пор, как умерла моя тетка, старшая сестра матери, когда я был еще подростком. Думаю, я еще не дошел до того возраста, в котором предыдущее поколение начинает умирать. Дед с бабкой умерли, когда я был совсем маленьким ребенком, по правде говоря, один из них умер еще до моего рождения. Так что я не помню ни того, как они умерли, ни самих похорон. Моя мама жива, если можно назвать жизнью то, как она движется вперед, в будущее, подсчитывая пройденный путь с чувством оставленного позади и утраченного времени. Думаю, отец тоже жив, во всяком случае, я не получил известий о его кончине. Конечно же, другие люди моего возраста теряют братьев, сестер, жен и мужей, теряют своих детей. Смерть покружила вокруг меня немного. Развлекаясь, она бродит по другим местам. Так что, лично, я с ней незнаком, все больше по книгам и фильмам. В общем-то, я даже не знаю точно, соблюдается ли до сих пор обычай ходить на похороны в темном или даже в черном. В конце концов, я решаюсь на джинсы со светло-серой рубашкой и темный льняной пиджак. Я даже не помню, что покупал его, и он долгое время провисел незамеченным в одежном чехле.
В гугле я смотрю, как добраться до морга и обнаруживаю, что могу воспользоваться несколькими видами транспорта – метро, пригородным транспортом, или такси. Идущий дождь убеждает меня поехать из дома на такси. А, кроме того, сегодня утром я сходил и купил букет цветов на похороны, и в метро с букетом в руках я чувствовал бы себя смешным. К тому же, мне кажется солиднее и торжественнее приехать в морг на такси, чем на метро.
Администратор с суровой энергичностью спрашивает меня, на какой церемонии я присутствую. Точно также администратор отеля спросил бы меня, желаю ли я снять номер с завтраком или без. По правде говоря, морг похож на отель, специализирующийся на конгрессах и конференциях: мягкие персиковые тона, мебель из декоративного магазина, слишком безликая, чтобы создавать уют. Ее позолота, цветы и древесина кажутся качественными, не являясь таковыми. Оторвав ручку Montblanc от бумаги, администратор ждет ответа.
- Их сегодня несколько? – спрашиваю я.
- Простите?
- Несколько похорон в одно и то же время?
- У нас семнадцать превосходно оборудованных залов.
Чтобы не признаваться в том, что мне известно только имя покойной, данное ей при крещении, что, пожалуй, вызвало бы подозрение администратора, я поднимаю руку, словно прося его немного подождать, поспешно достаю, будто бы только что позвонивший мобильник, и делаю вид, что говорю по телефону, находясь неподалеку от стойки. Вскоре к столу приближается супружеская пара. На вид им лет по шестьдесят, оба в трауре, и мужчина отвечает на тот же самый заданный им вопрос “Клара Áльварес”. Я даю чете возможность отойти на несколько шагов, затем изображаю на лице улыбку, прося у администратора прощения, и указываю телефоном на траурную пару. Я направился следом за парой. Поравнявшись с ними, я заметил, что глаза женщины покраснели от слез, а мужчина кусает нижнюю губу, словно стремясь избавиться от внутренней боли, причиняя себе боль физическую. Он останавливается и роется в карманах. Женщина хочет ему что-то сказать, поднимает руку, но, так ничего и не сказав, молча кладет голову на плечо своего, как я полагаю, мужа. Мужчина достает носовой платок и вытирает им глаза, хотя они кажутся мне сухими. Я тоже вынужден остановиться, и делаю вид, что рассматриваю громадную галерею, на которой мы столкнулись. Современная, несколько вычурная, архитектура – ничего похоронного: огромные окна, выходящие в озелененный внутренний дворик, отшлифованный каменный пол, такой блестящий, что кажется мраморным, и огромные диваны из искусственной кожи. А мужчина снова и снова продолжает кусать губу с завидным постоянством грызуна. Это заставляет меня подумать, что здесь речь идет о нервном тике, а не о проявлении чувств.
