Они оба смотрят на меня. Я стою в трех-четырех шагах от них с букетом цветов в руке. Пожалуй, они ждут от меня какого-нибудь знака, но никто не говорит ни единого слова. Они начинают тихо спорить, глядя по сторонам, словно заблудились в лесу. Женщина показывает куда-то за мою спину, и они направляются туда, проходя от меня чуть поодаль. Я иду за ними. Я вхожу следом за ними в зал, где уже находятся человек двадцать-тридцать. Люди разбились на маленькие группки и стоят или сидят на стульях и диванах. Супружеская чета направляется еще к одной паре приблизительно их возраста. Мужчины пожимают друг другу руки, женщины обнимаются. Они неподвижны и молчаливы. Возможно, они были сестрами. В чертах их лиц проскальзывало что-то общее (слишком короткий нос и широкий, крутой лоб), они были одного роста и одинаково худощавы. Смущенные мужья смотрели друг на друга, чувствуя себя неловко из-за бесконечно затянувшегося объятия своих жен. Сбоку зала находится дверь, ведущая еще к одной, маленькой двери. Я подхожу к ней с чувством того, что весь мир внимательно следит за каждым моим шагом. Стеклянная стена позволяет видеть гроб.
Я тактично остался стоять у двери, напуганный своим незваным и непрошеным вторжением на эти похороны, с которыми меня ничто не связывает, кроме моего стремления к острым ощущениям, да еще этого сильного переживания, вызванного, без сомнения, потерей. Чтобы не переводить взгляд с одних на других, я снова делаю вид, что разглядываю зал, детали убранства, стулья. Я подобен стиснувшему зубы робкому подростку, находящемуся на празднике и не осмеливающемуся ни к кому подойти, хотя сейчас, по прошествии лет, я и избавился от робости.
Больше всего в этой ситуации меня волнует необходимость по-прежнему держать в руках букет цветов. Но для того, чтобы возложить цветы рядом с другими букетами и венками, окружающими гроб, мне пришлось бы просить служащего, чтобы он сделал это за меня, а я не знаю, имеет ли он доступ в зал, где стоит гроб. Пожалуй, мне пришлось бы здороваться, представляться. Выносить пристальные, изучающие взгляды. Я не успел сочинить историю, придумать причину, оправдывающую мое присутствие здесь. Я поверил в удачу, понадеялся на то, что никто не станет пытаться завязать со мной разговор.
Я воспользовался тем, что группа людей, неподвижно стоявших перед дверью, входит в
большой зал, и подхожу поближе к стеклянной стене. Звучит торжественная, но ничего не выражающая пресная музыка, выбранная кем-то, не имеющим ни фантазии, ни воображения. Такая музыка могла бы звучать для какого-то неизвестного, безымянного покойника. Для этого незнакомца ее мог бы выбрать простой служащий. Сбоку от гроба стоит фотография молодой женщины, во всяком случае, она была гораздо моложе меня, с длинными, прямыми волосами и короткой, неровной, будто единым взмахом ножниц, подстриженной челкой. Фото было черно-белым, нелепо и бестолково отретушированным в надежде придать хоть какой-то цвет женским губам и щекам. Стрижка девушки и, собственно, сама фотография заставляют меня думать, что это снимок какой-то женщины, умершей не один десяток лет назад. У Клары были огромные глаза и маленький рот. Мысленно я представляю себе губы, нежно и ласково шепчущие ей на ушко “мой мышонок, моя летучая мышка”. Представляю и ее смех. Смеясь, она прикрывала рот рукой, вероятно, потому, что думала, что у нее некрасивые зубы. На фото ее губы плотно сжаты, и зубы не видны. Впрочем, в этой картине нет ничего привлекательного – безликий серый фон без единого признака, где была сделана фотография. Ни пейзажа, ни обстановки, вообще ничего, лишь девушка, доверчиво глядящая в объектив.
До меня вдруг ясно доходит тот факт, что гроб закрыт. Закрытый гроб и стоящее рядом с
ним фото, могут, вероятно, означать, что в результате аварии тело было сильно изувечено. Голова разбита и изуродована глубокими порезами, ссадинами и ожогами, которые невозможно скрыть под макияжем. Бедная Клара.
Рядом с дверью, разделяющей два зала, двое мужчин шушукаются, время от времени поворачиваясь ко мне. Это заставляет других людей поворачивать голову, ища причину начинающего пробегать по двум залам беспокойства. Какая-то женщина надела вязаный кардиган, спасаясь от дующего кондиционера, и присела на один из диванов. Она тоже пристально смотрит на меня осуждающим взглядом, хотя я сомневаюсь, что ей известно то, за что прочие могли бы меня упрекнуть.
Пожалуй, именно сейчас я должен был бы уйти, пусть это и не тактично, но уж очень тяжело быть тактичным, когда столько людей, молча, пялятся на тебя. Своевременный уход, отступление, чтобы избежать конфликта. И пусть я не могу предугадывать, но он, вне всякого сомнения, связан с моим вторжением в чужое горе, чужую боль, с моим вступлением в это сообщество, которое не знает меня, я же не знаю их. Но я держусь, и внешне я невозмутим. Я терплю все возрастающий ко мне интерес со стороны присутствующих на похоронах. И, скорее всего, причиной этого интереса является то, что я ни с кем не разговариваю и кажусь обособленным от всех остальных.
В черных, или темно-каштановых волосах Клары выделялось какое-то украшение, вероятно, это был металлический обруч для волос. У нее было несколько широкоскулое лицо, наводящее на мысль о ком-нибудь из Восточной Европы. Мне вспомнилась одна польская девушка, с которой я познакомился в университете, и с которой мы пару месяцев делили квартиру и постель. Густые прямые волосы Клары спадали с обеих сторон почти до плеч. Пожалуй, она выбрала эту прическу сознательно и неспроста, чтобы исправить что-то, что она могла бы считать своим недостатком, акцентируя внимание на челке. Что мне больше всего в ней нравится, это любезная язвительность, с которой она смотрит в камеру или на весь мир. Кто же сделал эту фотографию? Член семьи, друг, любовник? Он скомбинировал искрящийся смешинкой, жизнерадостный, почти игривый взгляд и едва уловимое движение губ, легкую полуулыбку, которую сложно описать. Я задаю себе вопрос, как бы она смотрела на меня? Точно также или для незнакомцев у нее имелось иное выражение? И как бы она смотрела на меня, если бы мы были не незнакомцами, а я был бы ее братом, другом, или любимым?
Не распеваются гимны и молитвы, как я ожидал, никто не произносит речей. Я с интересом жду продолжения. Я не вижу никакой дверцы, в которой мог бы исчезнуть гроб с кремируемым телом, не замечаю ни одного священника. Никто не говорит о Кларе хвалебных слов. С похоронами я знаком только по фильмам, а в кино родственники и друзья обычно произносят прочувствованные речи, но как-то по-особому, словно подчеркивая свою сопричастность к церемонии, связывающей их всех между собой и с усопшим. Так что я ожидал чего-то подобного, но никто ничего не говорит, разве что обсуждают мое присутствие, в чем я начинаю убеждаться.
Внезапно меня осеняет, что я присутствую пока лишь на самом начальном этапе траурной церемонии, а в финале мы все направимся отсюда в зал, где происходит кремация. Вот там будут и речи, и песни, и мессы, как я понимаю, в честь покойницы.
Покойница. Так называют умерших пожилых женщин. Покой звучит в траурном одеянии, в морщинах, в сухой, шелушащейся коже, в пигментных пятнах на руках и лице, во вздувшихся венах, в молчаливой печали, в жилищах с опущенными жалюзи, в запахе медикаментов и дезинфицирующих средств.
Служащий приближается к двум престарелым парам, за которыми я наблюдал с самого прихода. Он подходит к ним, слегка согнувшись, как будто хочет прошептать им что-то на ухо. Мужчина и женщина, за которыми я шел до самого зала, отходят на несколько шагов в сторону и остаются наедине со служащим. Постепенно я начинаю осознавать, что это родители Клары. Мать разрыдалась. Ее муж пониже ростом, с жиденькими рыжеватыми волосами, со смешанным выражением нерешительности и страха на лице, беспокойно переминается с ноги на ногу и покашливает. Словно прислушиваясь к чьим-то указаниям, он ищет и не находит себе места.
Скрип передвигаемых стульев нарушает относительную тишину. Один из тех мужчин, что
