— Нет, не кажется. Слышала бы ты, как она сегодня разговаривала со мной по телефону…

— Бери пример с меня, Мин. Смейся или не обращай внимания.

— У меня не такой ангельский характер…

— Я не говорю, что…

— … как у тебя, по словам мамы. Прости, Рози. Звонят в дверь. До свидания.

Гермиона положила трубку и подошла к двери гостиной.

— Эмма, — с раздражением крикнула она, — посади Имоджин в манеж, иди сюда и почисти овощи. Джейсон, я, кажется, сказала, чтобы ты прекратил. Выброси сейчас же!

— Почему только я должна заниматься обедом, — обиделась Эмма, — пусть Джэз тоже помогает.

— Прекрасно. Джейсон, иди-ка сюда. Проверни мясо.

Эмма и Джейсон встали рядом с матерью у кухонного стола — все трое в одинаковых синих джинсах, в хлопчатобумажных майках — и принялись чистить, резать и провертывать мясо. Эмме исполнилось двенадцать лет, Джейсону тринадцать. Когда дети Гермионы и дети Розамонды, одинаково темноволосые и стройные, бывали вместе, их часто принимали за родных братьев и сестер. Гермиона тоже была смуглой и черноволосой. Высокая, крупная, она в свои тридцать пять лет сохранила совершенно гладкое, хотя и чуточку поблекшее лицо, высокую, полную грудь и горделиво изогнутую шею. По спине у нее вилась толстая коса, перехваченная на конце резинкой. У Греты не осталось ни одной фотографии покойного мужа, но Гарри, единственный из ее детей, кто хорошо помнил отца, говорил, что достаточно взглянуть на Гермиону и на пятерых внуков Греты, чтобы понять, каким удивительно красивым человеком был Хью Полглейз.

Когда позвонила Розамонда, Гарри стоял в кухне. Одной рукой он держал трубку, другой переворачивал мясо, которое жарил на решетке.

— Я просил Стюарта поговорить с Джеком, — сказал он. — И сам тоже говорил. Но Джек недосягаем. Молчит, и все. Вдвойне недосягаем из-за болезни. Я предлагал маме взять деньги у меня, пока она в таком положении. Ты тоже предлагала. Что еще можно сделать?

— Я пытаюсь что-нибудь придумать, — ответила Розамонда.

Розамонда тоже помнила отца, помнила, как он умер, как все они жили после его смерти, и это придавало особый оттенок ее разговору с Гарри. Розамонда говорила с ним более спокойно, более трезво, более сосредоточенно, будто годы, когда они с Гарри помогали матери присматривать за двумя младшими детьми, наложили на их отношения особый неизгладимый отпечаток.

— Может быть, Сильвия попробует с ним поговорить, — сказала Розамонда, помолчав.

— А как к этому отнесется мама?

— Но кто-то же должен вмешаться.

— Во всяком случае, не я. Если только она сама меня не попросит. Сильвия приезжает одна, ты не слышала?

— Кажется, да, — с изумлением ответила Розамонда.

— Она не всегда путешествует в одиночестве. Когда мы с Маргарет были в Лондоне, она собиралась в Испанию с каким-то типом. Моложе ее лет на восемь. Мясо уже готово.

— Почему ты ешь так рано?

— Очередное заседание, в прошлый раз я сделал кое-какие записи, хочу их проглядеть.

— В таком случае я тебя отпускаю. — Розамонда положила трубку, забралась с ногами на сиденье и откинула голову на спинку кресла.

Розамонда все еще сидела в кресле и смотрела, как постепенно темнеет вода, когда в комнату вошел ее муж. Она не обернулась. Тед перегнулся через спинку кресла и поцеловал ее в губы. Она встала и протянула к нему руки. В последнее время Розамонда перестала интересоваться одеждой, она встретила Теда в том же длинном хлопчатобумажном платье с накинутой на плечи шалью, в каком проводила его утром. Они обнялись, обменявшись несколькими быстрыми горячими поцелуями.

Теда и Розамонду считали одной из немногих любящих пар, и эта репутация, казалось, защищала и поддерживала их любовь. Розамонда хранила верность Теду, кроме единственного эпизода в первые годы их супружеской жизни, но и Тед не заводил романов в Сиднее, а когда уезжал из города, имел дело только с первоклассными профессионалками.

— Сброшу сейчас эту чертову сбрую, и мы с тобой выпьем.

Тед говорил быстро и отрывисто, как всегда, когда уставал.

Он возглавлял несколько компаний, часть которых была зарегистрирована в безвестных городишках где-то далеко от Сиднея. В жестком, придирчивом следовании моде костюм Теда не уступал костюмам Джека Корнока. По сравнению с одеждой мужа платья Розамонды казались изделиями прошлого века. Поработав перед замужеством в какой-то конторе, переполненной (по ее словам) грохочущими пишущими машинками, Розамонда с облегчением вернулась к традиционному образу жизни, позабытому современными женщинами. Она развязывала галстук Теда и не отпускала его от себя.

— Мама звонила. Я сказала ей, какой ты скверный человек.

— Сказала так сказала. У тебя шаль упала.

— И грубиян. Да-да! И что у тебя скоро не будет ни гроша.

— Отпусти меня, дорогая. Я хочу выпить.

— Совсем скоро не будет ни гроша — вот что я сказала.

— Умница.

— Поэтому мальчикам придется оставить школу, а нам — этот дом. И хорошо еще, если мне не придется искать работу.

— Все равно не найдешь.

— Это пророчество?

— Вряд ли.

— Тогда я перестану заниматься домом. Пусть все зарастет грязью.

— С тебя станется. Давай поднимемся наверх, ты будешь болтать, а я скину эту сбрую.

Розамонда поднялась в спальню вслед за Тедом.

— И все-таки, Тед, сейчас или потом, нам нужно поговорить серьезно.

— Ты совершенно права. Потом. Как наш Грозный Командир, что сказала Грета?

— Без перемен. Кейт Бертеншоу действительно приезжал к нему дважды за эти дни.

— Старый черт явно что-то затевает.

— Сильвия возвращается домой.

— Кто это — Сильвия?

— Мы были у нее в Лондоне.

— Да, да, да, — Тед швырнул на кровать пиджак и вслед за ним галстук. — Худющая. Кудряшки на голове и маленькие острые груди. Без конца улыбается. Помню.

— Завидую Рози, — сказала Гермиона. — Она не знает душевных мук. Так, конечно, гораздо легче.

— Ты мне еще дороже из-за того, что тебя постоянно что-то мучает, — возразил Стивен.

Гермиона сдвинула брови.

— Постоянно что-то мучает?

Стивен держал на руках Имоджин. Он наклонился и поцеловал ее в щечку.

— За то, что тебе все легко и все трудно, — сказал он.

Стивен только что вернулся с работы. Как и Тед Китчинг, он одевался в соответствии со вкусами своих клиентов, но в отличие от Теда ему не приходилось себя насиловать. Стивен работал советником по делам молодежи в одном из правительственных учреждений, поэтому на нем были синие джинсы и хлопчатобумажная рубашка, дешевый легкий пиджак он только что снял. Тело его дышало здоровьем; всегда опрятный, подтянутый, он держался спокойно и приветливо, но его мягкость была, видимо, сознательно выработанной манерой поведения. Стивен познакомился с Гермионой на демонстрации против атомной бомбы, а в шестидесятые годы вместе со многими другими протестовал против присутствия австралийских войск во Вьетнаме. Недавно он сбрил бороду — поступок, вызвавший неодобрение Гарри Полглейза, заявившего, что растительность на лице Стивена помогала следить за изменениями его политических взглядов: во время войны во Вьетнаме у Стивена была борода пророка, потом она постепенно уменьшалась и, наконец, стала походить на бородку английского короля Георга V. Родился Стивен в Новой Зеландии, в семье англиканского священника. Чисто выбритой щекой Стивен коснулся нежной щечки своей маленькой дочери, поцеловал ее еще раз и посадил на пол.

— Посмотри, что лежит у меня в заднем левом кармане, — сказал он жене.

Гермиона вытащила из кармана его джинсов матово-розовую ленту.

— Увидел, какого цвета эта лента, и вспомнил про твою косу, — сказал Стивен. — Повернись.

Гермиона встала к нему спиной. Стивен распустил ее косу и стал вплетать в нее ленту.

— Сильвия возвращается домой, — радостно сообщила ему Гермиона.

— Дочь Джека?

— Да. Помнишь, мы никак не могли с ней встретиться, хотя целый год провели в Европе.