Жесткие пряди все еще густых волос отца спутались. Стюарт, поглаживая свои волосы, как-то сказал: «Единственная ценность, доставшаяся мне по наследству». Стюарт был шатеном, только несколько более светлых волосков в бровях напоминали о том, что его отец, Джек Корнок, был рыжим.

Джек Корнок родился на ферме своего отца на жарком сухом западе и ушел из дома в шестнадцать лет, сложив жалкие пожитки в мешок из-под сахара. «Страна черномазых», — говорил он потом о своей родине. Джек был младшим из пяти братьев. Двое из них погибли в Галлиполи[5], двое вернулись назад. В тот год свирепствовала засуха, это был год несчастий и потерь, братья жестоко повздорили. В ход пошли кулаки. Джек требовал своей доли, потому что четыре года «работал как вол». Братья требовали своей по праву старшинства. Земля не могла прокормить троих. Горше всего была измена отца: четыре года, пока они работали вместе, отец называл его своей правой рукой, но в ссору ввязываться не стал. Мать, слывшая образованной в их диких местах, умерла, когда Джеку исполнилось семь лет. Он ушел из дома — потом он всегда презрительно называл свой дом «жалкой лачугой», — ушел с раздробленной ключицей и сломанным большим пальцем. Своих родных он больше никогда не видел, никогда не писал им и с неутихающей злобой говорил, что они наверняка по-прежнему живут, «как жалкие скоты», и довольствуются все той же «жалкой лачугой» с растрескавшимися стенами и земляным полом.

Шаги и голоса в холле заставили Сильвию быстро взглянуть на закрытую дверь. Гарри приехал. Сильвия чувствовала, как радость заливает краской ее лицо. Она снова обернулась к отцу и увидела, что он открыл глаза и смотрит на нее не узнавая.

— Я — Сильвия, — сказала она. Отец схватил со столика очки и надел. В детстве, когда отец приходил домой, он смотрел на нее с такой же нежностью, с таким же удивлением. Это входило в правила игры. «Кто это тут такой? Может, заблудившийся цыпленок? Нет, это маленькая темнокрылая пташка прилетела из зарослей…» Сильвия встала и прижалась щекой к щеке отца. Она почувствовала, как отец неуклюже похлопывает ее по спине, будто вместо руки у него была палка с круглым набалдашником, набитым ватой; Сильвия прижималась к щеке отца, по ее лицу текли слезы, она так растерялась, что не знала, как с ним заговорить: из-за немоты отца она забыла, что его слух не пострадал. Вспомнив наконец, что отец слышит, она с облегчением откинулась на спинку стула, засмеялась и вытерла слезы.

— Я плачу не потому, что ты болен. Первое, о чем я подумала, как мало ты изменился.

Отец явно был растроган. Но Сильвия заметила, что он снова и снова одобрительно кивает, и вспомнила эти кивки. Они означали, что отец принял решение.

Нежность улетучилась, Сильвии стало страшно. Опущенный левый угол рта придавал лицу отца злобное выражение, странно знакомое Сильвии, потому что таким она видела отца в своих снах-кошмарах во время перелета.

Встревоженная полуулыбка скользнула по губам Сильвии и тут же исчезла. Она ласково наклонила голову:

— Сидди пришлось ненадолго уйти домой. Но Гарри здесь. Грета просила сказать тебе.

На лице отца появилась мрачная усмешка, будто он говорил: «Так-таки просила, да неужели?» Ее страх обратился в решимость: ни за что не станет она оружием в битве отца с Гретой. Убедившись, что между ними действительно идет битва, она поняла, хотя, наверное, не до конца, что имела в виду Грета, когда говорила о чудовищности затеянной Джеком борьбы. Отец неловко, всем телом, повернулся, и Сильвия увидела, что его лицо покрылось красными пятнами, кустистые брови сошлись на переносице.

— Можно я помогу?.. Хочешь?..

Джек попытался подняться, не сумел и схватил колокольчик. Но прежде чем он позвонил, открылась дверь и вошел Гарри. Глаза Гарри и Сильвии мгновенно встретились, Гарри улыбался, и Сильвия поняла, что он шел к ней; звенящим от волнения голосом она с трудом выговорила:

— Ах… Гарри… ты не поможешь мне?..

С полным знанием дела Гарри тут же показал, как соединить руки под коленями Джека и у него за спиной. Они приподняли Джека, он смотрел прямо перед собой и не обращал на Гарри ни малейшего внимания.

Как только Сильвия и Гарри усадили Джека, он оттолкнул Гарри, оттолкнул беззлобно, легким ударом здоровой руки, будто смахнул пыль. На лице Гарри не дрогнул ни один мускул; он И Розамонда всегда были с Джеком безупречно вежливы.

Поговорим попозже, — сказал Гарри, обращаясь к Сильвии, и, повернувшись к Джеку, добавил: — Если что-нибудь понадобится, я буду здесь, пока Сидди не вернется.

— Мы даже не поздоровались, — со смехом крикнула Сильвия, когда Гарри закрывал дверь.

Сильвия перестала существовать для отца. Он приводил себя в порядок, глядя в зеркало на стене. Сильвия попыталась ему помочь, но он не желал ее замечать, и Сильвия поняла, что впала в немилость, так как видела непорядок в его одежде. Джек распустил узел галстука; терпеливо и старательно он орудовал здоровой рукой, а иногда и зубами, пытаясь завязать галстук так, как ему хотелось. Когда отец и Молли тщательно одетые (всегда слишком рано) ждали гостей у себя в Бервуде, отец снова и снова подходил к зеркалу над каминной полкой, внимательно разглядывал свои глаза, поглаживал лацканы пиджака, с необычайной осторожностью пробегал рукой по напомаженным волнистым волосам и поправлял узел галстука.

Отношение отца к одежде осталось неизменным и в доме Греты. Став старше, Сильвия поняла, что, прикасаясь к своему дорогому костюму, к импортному шелковому галстуку, к тщательно подстриженным волосам, отец производил торжественный смотр вещественным доказательствам своей победы над братьями.

Джек успешно не замечал Сильвию. Не видеть и не слышать — это был его любимый способ наказания неугодных. «Пусть немного попотеют», — часто говорил он. Изгнанная из его поля зрения, Сильвия наблюдала за отцом и не без горечи размышляла, как могло случиться, что человек, способный уделять такое пристальное внимание себе самому, прожил с женой больше двадцати лет и не заметил, что она не умеет читать и писать. Наконец Джек привел себя в порядок, воротник и плечи пиджака снова были на месте, волосы причесаны, галстук завязан. Джек подвинул к себе алфавит, ручку и кивнул Сильвии. Указывая ручкой буквы, он спросил Сильвию: «Как ты справляешься?»

— Справляюсь с чем? — растерялась Сильвия.

Несколько мгновений Джек недоверчиво смотрел на дочь, потом указал ручкой на букву «д». Сильвия удивилась, что не догадалась раньше.

— Ой, — воскликнула она, глядя, как отец указывает на остальные буквы. — Как я справляюсь с деньгами? Прекрасно. У меня есть все что нужно. Поэтому спасибо, если ты хочешь предложить мне деньги, спасибо, но деньги мне совершенно не нужны.

Сильвия подняла с пола сумку и бесцельно перерывала ее содержимое, тщетно пытаясь успокоиться. Она подняла глаза, только когда отец дважды резко ударил по столику. Но он улыбался, он был исполнен дружелюбия: «У миня много».

— Правда? — спросила она. — Это очень хорошо.

Внезапно Сильвию охватило отвращение. Она вдруг поняла, что ей трудно разговаривать с родителями, потому что они так и не признались себе, что она оторвалась от них. Из страха, из чистой вежливости, из нежелания доставлять себе неприятности или, быть может, просто из робости они делали вид, что ничего не случилось, продолжали играть свои старые фальшивые роли и не могли переключиться ни на что другое. Пелена мгновенно спала с ее глаз, как бывало всегда, когда ее охватывал гнев. Хотя дело было не в гневе, а в ее непреклонной решимости сбросить старую фальшивую маску, разделаться с ложью, воскресить правду. Она не знала, с чего начать, слова пришли сами собой.

— Папа, ты знаешь, что мама не умеет читать и писать?

На лице Джека промелькнуло изумление, потом лицо его словно опустело. Он больше не смотрел на Сильвию, его взгляд устремился в окно.

— Ничего не поделаешь, я тоже не знала. А Стюарт знал. Он заметил, когда был маленьким.