— Он стоял насмерть, хотел назвать тебя Брендой, — говорила Молли. — Но я твердила свое: Сильвия. Подлей себе, Сил.

— Лучше тебе, мама.

— Нет, тебе.

— Тогда совсем капельку. Теперь тебе.

Шампанское помогло. Молли протянула бокал, как ребенок, прося налить еще, Сильвия почувствовала, что в ней пробуждаются дочерние чувства. Молли не причисляла себя к тем, кому пора в монастырь. На ней было пестрое нейлоновое платье, слишком узкое, слишком короткое, с непомерным вырезом, открывавшим морщинистую шею и грудь с бороздкой посередине, похожую на разрезанную пополам черствую булку. На дряблых вытянутых мочках висели бриллиантовые серьги, на плече красовалась такая же брошь. Губная помада, розовая, а не красная, запомнившаяся Сильвии, уцелела только по краям ее большого рта с опустившимися уголками. Остальная налипла полумесяцами по краям полного бокала, который Молли разглядывала на свет. Дом Молли принадлежал к строениям, которые Стюарт называл «проклятие Сиднея»; они представляли собой кирпичные коробки, где по фасаду одна из двух комнат выступала вперед, а к передней стене другой комнаты примыкала не большая веранда под черепичной крышей. Во времена Джеку Корнока вдоль задней стены дома была пристроена широкая удобная веранда, здесь, на веранде, Молли и Сильвия сидели в плетеных пластиковых креслах и смотрели на лужайку и ступеньки, где однажды Джек Корнок чуть не упал на глазах у Сильвии.

— Твое здоровье, Сил.

— Твое здоровье, мама.

Большие растрескавшиеся губы Молли осторожно и жадно потянулись к бокалу. Молли отпила глоток, похвалил; шампанское и откинулась на спинку стула.

— Видела, сколько у нас магазинов появилось? Можешь совсем не ездить в город, если не хочешь.

— Не представляю, как это ты не ездишь в город.

— Да уж, я ли не любила съездить в город и пройтись по магазинам! — Молли на мгновение задумалась. — Ну да лад но, это все ерунда. Я так жалею, Сил, что не отвечала на твои чудесные письма.

— Не жалей. Я знаю, что ты терпеть не можешь писать письма.

— Я всегда приберегала их для Стюарта. А он писал?

— Стюарт? Прости, — сказала Сильвия, сообразив, что ошиблась. — Нет, не писал.

— А она?

— Грета писала за них обоих.

— Если бы он сам писал, тогда другое дело. Я могу только языком болтать. Но он-то умеет писать.

У Сильвии хватило самообладания выдержать внезапно наступившую паузу. А Молли спохватилась:

— Да что же это я говорю! Можно подумать, что я вообще не умею писать.

— Действительно, — улыбнулась Сильвия.

Но способность краснеть Сильвия унаследовала от матери, и, подтвердив свое родство, они покраснели обе.

— Правая рука меня мучает, вот что. — Молли взяла бокал в левую руку, протянула Сильвии правую, согнула и разогнула пальцы. Только что она без труда держала за ножку тонкий бокал, а сейчас ее кисть будто свела судорога. — Видишь? — воинственно спросила Молли. — Видишь?

Сильвия что-то пробормотала в знак сочувствия. Подозрение что Молли не умеет ни читать, ни писать, по-видимому, давно гнездилось у нее в сознании. Иначе уверенность не возникла бы так внезапно. А как быстро отыскались в памяти подтверждения этой догадки, как отчетливо она вспомнила: «Ну-ка, дорогая, прочти, что написано на этикетке, — говорила Молли. — Мне не хочется надевать очки». Или: «Мне некогда писать твоей учительнице. Пусть напишет отец». Если Джека Корнока не было дома, Молли заявляла: «Пусть Стюарт напишет, а я подпишу». А какое это было важное дело — поставить подпись, оно требовало от Молли массу усилий: сначала она вытирала руки, потом усаживалась, потом укладывала бумагу под определенным углом. В голове у Сильвии роились тысячи невероятных предположений, но она продолжала с должным сочувствием смотреть, как Молли сжимает и разжимает кулак, хотя чувствовала беспокойный взгляд матери на своем лице.

— Это артрит, мама?

Молли взглянула на свою руку.

— Никто не знает. Самые лучшие врачи не знают. Сколько уже лет у меня такие руки, с чего они станут лучше, если мне семьдесят три. Ты не замерзла, Сил?

— Нет, мама.

— Скажи, если замерзнешь.

— А ты?

— Немножко замерзла.

— Пойдем тогда в дом.

— Хорошо, пойдем. Бутылку мы с тобой все-таки допили. Захвати ее с собой. Ладно? — сказала Молли и ни с того ни с сего высокомерно добавила: — Если тебе это, конечно, не трудно.

Сильвия взяла бокалы, бутылку и пошла за матерью. Джек Корнок хвастался, что оставил Молли дом, хотя причиной развода была ее неверность и по закону он мог не оставлять ничего. Оправдываясь перед судом, Молли заявила, что они с мужем договорились не мешать друг другу заводить романы, но Джек нарушил слово, потому что потерял голову из-за какой-то «мерзкой молоденькой блондиночки». Стюарт всегда утверждал, что суд поверил Молли. Сильвия тоже верила матери. Но Джека не интересовало, поверил ей суд или нет, он нанял сыщиков, они влезли в окно, застали Молли в кровати с мужчиной и уличили ее в супружеской неверности, а Молли ничего не смогла доказать, она была признана виновной и наказана по всей строгости закона. Какие варварские времена, подумала Сильвия, идя в столовую вслед за матерью. Лишившись мужа, Молли устроила у себя в доме пансион, и в одной из комнат, когда Молли было уже за пятьдесят, поселился Кен Фиддис, вдовец со взрослыми детьми.

Хотя Молли осталась худощавой и стройной, она двигалась с трудом, широко расставляя ноги со вздутыми венами. В углу столовой стоял телевизор. Проходя мимо, Молли повернула ручку, на экране появилось изображение без звука.

— Отнеси бутылку и бокалы на кухню, Сил. И включи газ под чайником, хорошо? Воду я налила, но ты все-таки проверь.

Когда Сильвия вернулась из кухни, на экране телевизора мелькала беззвучная реклама корма для кошек. На столе лежала салфетка. Молли приподняла ее за два угла и сняла.

— Как в старые времена, Сил.

Обычная мягкая полуулыбка помогла Сильвии скрыть испуг. Такое угощение неизменно ожидало ее у матери в первые два года жизни на два дома: пирог с изюмом, круглые пирожные с вязким кремом и возвышавшийся над ними глазированный шоколадный торт. Обычно, пока Сильвия ела, Молли расспрашивала дочь с безразличием, никак не вязавшимся с ее настойчивостью. Он по-прежнему всегда ходит в шляпе? А она? В какой? Какого цвета? Водит он ее в кино? В театр? Ездят они куда-нибудь на машине по воскресеньям? Какой у них холодильник? Пылесос? Тостер? Каждый вопрос представлялся Молли существенным, каждый ответ заслуживал внимания, каждое слово Сильвии было для нее новой желанной раной. Сильвия, раздавленная жалостью к матери, всячески пыталась избегать прямых ответов но однажды кусок застрял у нее в горле в прямом смысле слова, пот выступил на лбу, и она выскочила из-за стола, а Молли не пришло в голову, что это случилось из-за ее пирожных или ее допроса. Она решила, что Сильвия съела что-то нехорошее в другом доме. А может быть, виной всему танцы? Какое право имели они заставлять Сильвию заниматься балетом, когда она записала ее в хор. Ничего, она знает как отстоять свои права. Она попросит поверенного написать письмо.

Сильвия так и не узнала, почему года через три Молли допрашивала ее уже без прежней настойчивости, а иногда вообще ни о чем не спрашивала. Ей казалось, что мать просто устала. Молли больше не накрывала на стол к приходу дочери, встречала ее в заношенном платье и с раздражением говорила: «Ах, это ты. Поешь что-нибудь, если хочешь».

Только к образованию Сильвии Молли относилась все так же пылко. Она хотела, чтобы у ее дочери образование было самым лучшим, то есть самым дорогим, и так как Джек Корнок купался в золоте, Молли просто не понимала, почему бы этим не воспользоваться. Ее поверенный посылал письмо за письмом, Джек Корнок бросался в контратаку, Грета действовала исподтишка и старалась сохранить мир. Сильвия прекрасно понимала, что сражение ведется не из-за нее, и когда начиналась перестрелка, сжималась в комок в надежде остаться незамеченной. Но кто-нибудь, обычно Молли, всегда добирался до нее, она неизменно оказывалась в центре внимания, у нее над головой произносили громовые речи, и так продолжалось, пока она не стала достаточно взрослой, чтобы избавиться от парализовавшей ее жалости, ускользнуть с поля боя и тем самым лишить враждующие стороны повода для столкновений.