Г-жа Вердюрен на ухо спросила своего мужа: «К столу меня должен вести барон де Шарлюс? Так как по правую руку от тебя будет госпожа де Камбремер, можно было бы им всем сделать любезности». — «Нет, — сказал г-н Вердюрен, — раз уж тот выше чином (он имел в виду, что г-н де Камбремер — маркиз), то господин де Шарлюс, в общем, его подчиненный». — «Ну, так я посажу его с княгиней». И г-жа Вердюрен представила г-ну де Шарлюсу г-жу Щербатову; они молча поклонились друг другу, видом своим показывая, что достаточно друг о друге знают и обещают каждый со своей стороны хранить тайну. Г-н Вердюрен представил меня г-ну де Камбремеру. Прежде даже чем он обратился ко мне, слегка заикаясь, своим густым голосом, его высокая фигура и румяное лицо уже выражали колебания и воинственную нерешительность начальника, который старается ободрить вас и говорит вам: «Мне уже говорили, мы это устроим; взыскание с вас снимут; мы ведь не какие-нибудь кровопийцы; все уладится». Потом пожал мне руку и сказал: «Мне кажется, вы знакомы с моей матерью». Впрочем, глагол «караться», по мнению его, был наиболее уместен при первом знакомстве, так как оттенял сдержанность, но отнюдь не выражал сомнения, ибо маркиз прибавил: «Впрочем, у меня к вам письмо от нее». Г-н де Камбремер был исполнен наивной радости, что видит вновь места, где он так долго жил. «Я все узнаю», — сказал он г-же Вердюрен, бросая взгляды, полные восхищения, так как он видел вновь живописные панно с цветами над дверями и мраморные бюсты на высоких постаментах. А между тем все это могло бы показаться ему и чужим, так как г-жа Вердюрен привезла с собой множество прекрасных старинных вещей, находившихся в ее владении. В этом смысле г-жа Вердюрен, хотя с точки зрения Камбремеров она все перевернула вверх дном, действовала не революционно, а с разумной консервативностью, непонятной им. Они несправедливо упрекали ее в том, что она ненавидит их старый замок и унижает его, заменяя простым холстом их пышный плюш, подобно тому, как невежественный священник упрекает епархиального архитектора, водворившего на прежнее место старинные скульптуры из дерева, которые были убраны потому, что священнослужитель счел нужным заменить их украшениями, купленными на площади Сен-Сюльпис. Наконец, сад, похожий на садик какого-нибудь кюре, начинал заменять собой клумбы перед зданием замка, составлявшие гордость не только Камбремеров, но и их садовника. Последний смотрел на Камбремеров как на единственных своих хозяев и изнемогал под ярмом Вердюренов, как будто поместье на время досталось завоевателю, было захвачено его войсками, тайно ходил сокрушаться к низвергнутой владелице, возмущаясь тем пренебрежением, в котором теперь находились его араукарии, его бегонии, его очитки, его георгины, и тем, что в столь пышном месте теперь осмеливаются сажать столь обыкновенные растения, как пупавки и женский волос. Г-жа Вердюрен чувствовала это глухое сопротивление и была намерена, в случае долгосрочного контракта или даже приобретения Ла-Распельер, поставить условием увольнение садовника, которым старая владелица, напротив, крайне дорожила. Он безвозмездно служил ей в трудные для нее времена, обожал ее; в результате причудливой пестроты, господствующей во взглядах простонародья, где глубочайшее нравственное презрение совмещается с самым страстным почитанием, которое в свою очередь уживается с незабытыми старыми обидами, он часто говорил о г-же де Камбремер, которая в 1870 году, находясь в своем имении на востоке Франции, была застигнута врасплох нашествием и в течение месяца должна была терпеть общество немцев: «Госпоже маркизе ставили в вину, что во время войны она стала на сторону пруссаков и даже поселила их у себя. В другое время — я бы еще понял; но во время войны ей бы не надо это делать. Нехорошо это». Таким образом, он готов был хранить ей верность до гроба, чтил ее за доброту и верил тому, что она виновна в измене. Г-жу Вердюрен обидело, что г-н де Камбремер, по его словам, так хорошо все узнает в Ла-Распельер. «Вы должны были бы, однако, заметить некоторые изменения, — ответила она. — Во-первых, тут были барбедьенские бронзовые детины да еще этакие плюшевые креслица, которые я поскорее отправила на чердак, хотя и он еще слишком хорош для них». После этой колкой отповеди, обращенной к г-ну де Камбремеру, она подала ему руку, чтобы он вел ее к столу. Он колебался один миг, думая: «Ведь не могу же я все-таки идти впереди господина де Шарлюса». Но, решив, что барон, должно быть, старый друг дома, поскольку почетное место принадлежит не ему, он решился взять протянутую ему руку и сказал г-же Вердюрен, как он гордится тем, что и его допустили в синклит (этим словом он назвал маленькое ядро, причем сам усмехнулся от удовлетворения, что такое слово ему знакомо). Котар, сидевший рядом с г-ном де Шарлюсом, желая ближе познакомиться, смотрел на него поверх пенсне и, чтобы сделать первый шаг, прибег к подмигиваньям, гораздо более настойчивым, чем в прежние времена, и уже не прерывавшимся от застенчивости. И эти взгляды, любезные, улыбающиеся, не встречали преграды в виде стекол пенсне и лились, минуя их, во всех направлениях. «Вы много охотитесь, мосье?» — с презрением спросила г-на де Камбремера г-жа Вердюрен. — «Рассказывал вам Ски, что у нас было приключение?» — спросил Хозяйку Котар. — «Я охочусь больше всего в лесу Шантпи», — ответил г-н де Камбремер. — «Нет, я ничего не говорил», — сказал Ски. — «Заслуживает он свое название?» — спросил г-на де Камбремера Бришо, украдкой взглянув на меня, так как он обещал мне разговаривать об этимологиях, но просил меня утаить от Камбремеров то презрение, которое внушали ему этимологические толкования священника из Комбре. «Наверно, это оттого, что я не в состоянии понять, но я не улавливаю смысла вашего вопроса», — сказал г-н де Камбремер. — «Я хочу сказать: много ли там поет сорок?»[5] — ответил Бришо. Котар между тем терзался, что г-н Вердюрен не знает о том, как они чуть было не опоздали на поезд. «Ну, так что же, — оказала своему мужу г-жа Котар, чтобы ободрить его, — расскажи-ка свою одиссею». — «Она в самом деле выходит за пределы обычного, — сказал доктор, снова приступивший к своему повествованию. — Когда я увидел, что поезд уже у платформы, я прямо остолбенел. Все это по вине Ски. У вас, дорогой мой, сведения бывают скорее фантастические. А Бришо ждал нас на вокзале!» — «Я думал, — сказал профессор Сорбонны, бросая вокруг себя взгляд, от которого уже так мало оставалось, и улыбаясь тонкими губами, — что если вы задержались в Гренкуре, то, значит, вы встретили какую-нибудь перипатетическую даму». — «Да замолчите вы, что, если моя жена вас услышит, — сказал Котар. — Мой жена, он такой ревнивый». — «Ах, этот Бришо! — воскликнул Ски, в котором резвая шутка Бришо пробудила его шаблонную веселость. — Он все такой же, — хотя, по правде говоря, он не мог бы сказать, был ли Бришо когда-нибудь шалуном. И, дополняя свои трафаретные слова соответствующим жестом, он сделал вид, будто не в силах удержаться от желания ущипнуть его за ногу. — Он совсем не меняется, этот молодчик, — и, не думая о том, какой печальный и вместе комический смысл придает его словам почти полная слепота Бришо, он прибавил: — Всегда одним глазком смотрит на женщин». — «Вот видите, — сказал г-н де Камбремер, — что значит встретиться с ученым. Уже пятнадцать лет как я охочусь в лесу Шантпи, а никогда еще не думал о том, что означает его название». Г-жа де Камбремер бросила строгий взгляд на своего мужа; ей не хотелось, чтобы он так унижал себя перед Бришо. Еще более сердило ее то, что при каждом «готовом» выражении, которое употреблял Канкан, Котар, знавший все сильные и слабые стороны такого рода выражений, ибо он прилежно изучил их, доказывал маркизу, признававшему свою глупость, что они ничего не означают: «Почему — глуп, как пробка? Разве вы думаете, что пробка глупее, чем что-нибудь другое? Вы говорите: повторять одно и то же по тридцать раз? Почему именно тридцать раз? Почему — спит, как колода? Почему — звонить во все колокола?» Но тогда на защиту г-на де Камбремера выступал Бришо, объяснявший происхождение каждого из этих речений. А г-жа де Камбремер была занята главным образом тем, что всматривалась в изменения, которые Вердюрены осуществили в Ла-Распельер, дабы иметь возможность некоторые из них раскритиковать, а другие или, может быть, даже те же самые перенести в Фетерн. «Я задаю себе вопрос, что это за люстра, которая висит совсем криво. Я с трудом узнаю свою старую Распельер», — прибавила она тоном непринужденно-аристократическим, — так, как если бы говорила о старом слуге, не столько имея в виду определить его возраст, сколько собираясь дать понять, что он присутствовал при ее рождении. А так как речь ее была несколько книжной, то она еще вполголоса прибавила: «Мне все-таки кажется, что если бы я жила в чужом месте, я посовестилась бы производить такие перемены». — «Это жаль, что вы приехали не вместе с ними, — сказала г-жа Вердюрен г-ну де Шарлюсу, надеясь, что он еще будет «появляться» у них и подчинится правилу, требующему, чтобы все приезжали одним и тем же поездом. — Вы уверены, Шошот, что Шантпи означает поющую сороку?» — прибавила она, желая показать, что, как настоящая хозяйка дома, принимает участие во всех разговорах зараз. «Расскажите-ка мне про этого скрипача, — сказала мне г-жа де Камбремер, — он меня интересует; я обожаю музыку, и мне кажется, что я где-то слышала о нем, просветите меня». Она узнала, что Морель приехал вместе с г-ном де Шарлюсом, и хотела, пригласив одного, постараться сблизиться и с другим. Однако, чтобы я не мог догадаться об этой причине, она прибавила: «Господин Бришо тоже интересует меня». Ибо, если г-жа де Камбремер и была весьма образована, то все же, подобно тому, как некоторые особы, склонные к полноте, почти ничего не едят и целый день ходят пешком, а все-таки полнеют прямо на глазах, она, хотя и погружалась, особенно живя в Фетерне, в философию все более и более эзотерическую, в музыку все более и более ученую, но эти занятия она покидала только для того, чтобы затевать интриги, которые позволили бы ей «обрывать» те или иные буржуазные дружеские связи молодости и завязывать знакомства, которые, как она сперва считала, должны были составлять принадлежность общества, где вращалось семейство ее мужа, и которые, как она потом заметила, были чересчур высоки и находились в слишком большом отдалении. Философ, для нее недостаточно современный, Лейбниц, сказал, что от ума до сердца — долгий путь. Г-жа де Камбремер, так же, как и ее брат, была не в силах одолеть его. По мере того как она все меньше верила в реальность внешнего мира, бросая чтение Стюарта Милля только ради чтения Лашелье, она со все большим упорством старалась, прежде чем умереть, создать себе в этом мире хорошее положение. Ей, влюбленной в реалистическое искусство, ни одна вещь не казалась слишком скромной, чтобы служить оригиналом художнику или писателю. Светский роман или картина из светской жизни вызвали бы в ней тошноту; толстовский мужик, крестьянин Милле были крайним социальным пределом, который она не позволяла художнику переступить. Но выйти за пределы, которыми ограничивались ее собственные связи, возвыситься до знакомства с герцогинями — это была цель всех ее усилий, — настолько тот духовный режим, которому она следовала, изучая мастерские произведения искусства, оказывался недействительным по отношению к врожденному и болезненному снобизму, все более развивавшемуся в ней. Этот снобизм, подобно тем своеобразным и непроходящим патологическим состояниям, которые всякому, кто им подвержен, дают иммунитет от других болезней, исцелил ее от известных задатков скупости и поползновений нарушать супружескую верность, — склонностей, которых в молодости она была не чужда. Впрочем, слушая ее, я не мог не воздать должное утонченности ее выражений, хоть они и не доставляли мне никакого удовольствия. Это были выражения, которые в определенную эпоху употребляют все лица, стоящие на одном интеллектуальном уровне, так что утонченное выражение, точно отрезок окружности, сразу же дает возможность описать весь круг и установить его пределы. Недаром они — причина того, что женщины, пользующиеся ими, сразу же наводят на меня скуку, как нечто, мне уже знакомое, но вместе с тем слывут незаурядными, так что нередко, когда мне случается сидеть с ними за столом, мне их рекомендуют как очаровательных и неоценимых соседок. «Вам небезызвестно, сударыня, что названия многих лесных местностей связаны с животными, населяющими их. Рядом с лесом Шантпи находится лес Шантрен (Chantereine)?» — «Я не знаю, о какой королеве идет речь, но вы негалантно с ней обращаетесь», — сказал г-н де Камбремер. — «Вот вам, Шошот, — сказала г-жа Вердюрен. — А вообще доехали вы благополучно?» — «Нам встречались только неизвестные человеческие особи, наполнявшие поезд. Но я отвечу на вопрос г-на де Камбремера; «reine» здесь не жена короля, а лягушка. Этим словом она долго называлась в этих краях, как о том свидетельствует название станции Реннвиль (Renneville), которое следовало бы писать «Reineville». — «Это, кажется, замечательная штука», — сказал г-же Вердюрен г-н де Камбремер, показывая на рыбу. Это был один из тех комплиментов, с помощью которых он, как ему казалось, словно платил дань за обед и исполнял долг вежливости. «Приглашать их не стоит, — часто говорил он своей жене, когда речь шла о тех или иных знакомых. — Они были в восторге, что мы у них в гостях. Они меня же и благодарили». — «Впрочем, должен вам сказать, что я уже много лет почти каждый день бываю в Реннвиле, а видел там лягушек не больше, чем где-нибудь в другом месте. Госпожа де Камбремер выписывала сюда священника из прихода, где у нее обширные владения, — у него, по-видимому, такое же направление ума, как и у вас. Он написал труд». — «Как же! Я прочел его с огромным интересом», — лицемерно сказал Бришо. Полный удовлетворения, которое этот ответ косвенным образом давал его честолюбию, г-н де Камбремер отозвался на него долгим смехом. «Ну, так вот, автор этой, как бы сказать, географии, этого толковника долго рассуждает о названии одной маленькой местности, которой мы когда-то, можно сказать, владели и которая зовется Понт-а-Кулевр (Pont-à-Couleuvre).[6] Хотя я, очевидно, грубый невежда рядом с этим кладезем премудрости, но если он был хоть один раз в Понт-а-Кулевре, то я был там тысячу раз, и провалиться мне, если я видел там хоть одну из этих противных змей, — говорю: противных, несмотря на похвалу, которую воздает им добрый Лафонтен» («Человек и уж» — это была одна из двух знакомых ему басен). — «Вы их не видели, и вы не ошиблись, — ответил Бришо. — Разумеется, автор, о котором вы говорите, досконально знает свой предмет, он написал замечательную книгу». — «Еще бы! — воскликнула г-жа де Камбремер. — Эта книга, — здесь уместно будет отметить, — настоящий труд монаха-бенедиктинца». — «Наверно, он обращался к разным росписям (подразумеваю списки бенефиций и приходов каждого епископства), что позволило ему установить имена светских покровителей и тех, кто раздавал духовные места. Но есть и другие источники. Один из моих самых ученых друзей черпал в них. Он нашел, что то же самое место названо в них Понт-а-Килевр (Pont-à-Quileuvre). Это причудливое название побудило его обратиться к источникам еще более далеким, к латинскому тексту, где мост, который, как предполагает ваш приятель, должен был быть наводнен ужами, обозначен как «Pons cuit aperi». Закрытый мост, через который пропускали только за приличную мзду». — «Вы говорите о лягушках. А я, очутившись среди таких ученых людей, сам себе кажусь лягушкой перед ареопагом» (это была вторая (басня), — сказал Канкан, часто, с долгим смехом пускавший в ход эту шутку, с помощью которой он, как ему казалось, смиренно и очень кстати заявлял о своем невежестве и вместе с тем выставлял напоказ свои познания. Что касается Котара, подвергавшегося блокаде со стороны безмолвного г-на де Шарлюса, то, стараясь найти себе выход в другую сторону, он обратился ко мне и задал мне один из тех вопросов, которые поражали его пациентов, если догадка была правильна, показывая им, что он, так сказать, проникает прямо в их тело, а если он, напротив, ошибался, позволяли ему внести поправки в известные теории, расширить прежний кругозор. «Когда вы попадаете в такие сравнительно высоко расположенные местности, как та, где мы находимся сейчас, замечаете ли вы, что от этого усиливается ваше предрасположение к удушьям?» — спросил он меня, уверенный, что или заставит окружающих восхищаться своими познаниями или пополнит эти познания. Г-н де Камбремер услышал вопрос и улыбнулся. «Не могу вам выразить, как я рад узнать, что у вас бывают удушья», — бросил он мне через стол. Он не хотел сказать, что это его забавляет, хотя это была правда. Ибо, слыша о чужом несчастье, этот превосходный человек всегда испытывал приятное чувство и судорожное желание рассмеяться, на смену которому в его добром сердце быстро приходила жалость. Но фраза его имела другой смысл, который уточнили его последующие слова: «Я этому рад, — сказал он мне, — потому что они бывают и у моей сестры». В общем это занимало его примерно так же, как если бы я в числе моих друзей назвал человека, часто бывавшего в его доме. «Как мал этот свет» — такова была мысль, которую он сформулировал про себя и которую я прочел на его улыбающемся лице, когда Котар заговорил со мной о моих приступах удушья. И, начиная с этого обеда, они как бы стали играть роль общего знакомого, о котором г-н де Камбремер не пропускал ни одного случая спросить меня, хотя бы только для того, чтобы осведомить о нем свою сестру. Отвечая на вопросы его жены, касавшиеся Мореля, я думал о разговоре с мамой, который был у меня нынче во второй половине дня. Не отговаривая меня, правда, ехать к Вердюренам, если только это может меня развлечь, но все же напоминая мне, что их общество не понравилось бы моему деду и заставило бы его восклицать: «Осторожно», — моя мать прибавила: «Слушай, председатель Турейль и его жена говорили мне, что они завтракали с госпожой Бонтан. Меня ни о чем не спрашивали. Но я как будто поняла, что твоя женитьба на Альбертине — это мечта ее тетки. Мне кажется, это радует ее, главным образом потому, что ты им всем очень симпатичен. Но все-таки роскошь, которой, как они себе представляют, ты сможешь ее окружить, связи, которые, как им известно, более или менее есть у нас, — все это, мне кажется, здесь тоже не лишено значения, хотя и второстепенного. Я бы не стала разговаривать с тобой об этом, потому что мне это не важно, но так как я думаю, что с тобой будут говорить, я предпочитаю тебя предупредить». — «Но ты-то, как ты находишь ее?» — спросил я мою мать. — «Да ведь не я на ней буду жениться. Ты, конечно, мог бы найти невесту во сто раз лучше. Но я думаю, твоей бабушке не понравилось бы, что на твой выбор стараются повлиять. Сейчас я не могу тебе сказать, как я нахожу Альбертину, — я еще никак ее не нахожу. Я бы сказала тебе, как госпожа де Севинье: «у нее есть добрые свойства, — по крайней мере, мне так кажется. Но для начала я могу хвалить ее только отрицаниями. Она — не то и не это, говор у нее — не реннский. Со временем я, может быть, скажу: она — такая-то. И я всегда одобрю ее, если она сделает тебя счастливым». Но именно эти слова, которыми мама предоставляла мне самому решать судьбу моего счастья, повергли меня в состояние сомнения, которое я испытал уже однажды, когда отец позволил мне пойти на «Федру», а в еще большей мере — когда он разрешил мне сделаться литератором, и я вдруг почувствовал на себе слишком большую ответственность, страх огорчить его и ту меланхолию, что внушает нам, когда мы перестаем подчиняться предписаниям, изо дня в день скрывающим от нас будущее, сознание того, что наконец-то мы начали жить по-настоящему, на взрослый лад, — жить той единственной жизнью, которой может располагать каждый из нас.