Литмир - Электронная Библиотека

Забыв, что она дорожит своим местом в углу, г-жа Щербатова любезно предложила мне поменяться с нею местами, чтобы мне удобнее было разговаривать с Бришо, которого мне хотелось спросить и о других интересовавших меня этимологиях, и стала уверять, что ей безразлично, как ехать — сидя лицом вперед или назад, стоя и т. п. Она оставалась в оборонительном положении, пока не знала о намерениях новоприбывшего, но, раз увидев, что эти намерения благовидны, она всячески старалась каждому сделать приятное. Наконец поезд остановился на станции Довиль-Фетерн, которая, будучи расположена примерно на одинаковом расстоянии от деревни Фетерн и от деревни Довиль, ввиду этой своей особенности носила двойное название. «Что за чертовщина, — воскликнул доктор Котар, когда мы подошли к выходу, где отбирали билеты, и сделал вид, что только сейчас это заметил, — не могу найти мой билет, я, верно, его потерял». Но контролер, сняв фуражку, стал уверять, что это не беда, и почтительно улыбнулся. Княгиня (давая кучеру указания и как бы являясь своего рода фрейлиной г-жи Вердюрен, которая из-за Камбремеров не смогла приехать на станцию, что, впрочем, она делала редко) усадила меня, так же как и Бришо, вместе с собой в один экипаж. В другой сели доктор, Саньет и Ски.

Кучер, хотя еще совсем молодой, был старшим кучером Вердюренов, единственным, по праву носившим звание кучера; днем он возил их на все прогулки, так как знал все дороги, а вечером ездил встречать «верных», потом отвозил их. Его сопровождал помощник (которого он выбирал себе в случае надобности). Это был отличный малый, трезвый и ловкий, но с меланхолическим выражением лица и тем слишком пристальным взглядом, который обозначает, что человек из-за пустяков портит себе кровь, даже впадает в мрачность. Но сейчас он был очень доволен, так как ему удалось устроить своего брата, тоже добрейшее существо, на службу к Вердюренам. Сперва мы проехали Довиль. Поросшие травой холмы спускались к морю широкими грудами, которым насыщенность солью и влагой придавала необычайную живость, густоту и мягкость красок. Островки, примыкавшие в Ривбеле гораздо ближе, чем в Бальбеке, к неровному изрезанному берегу, придавали морю новый для меня вид какой-то выпуклой поверхности. Мы проехали мимо маленьких шале, почти сплошь сданных внаем художникам; мы свернули на дорогу, где коровы, бродившие на свободе и испугавшиеся не меньше, чем наши лошади, на целых десять минут загородили нам путь, после чего мы выехали на дорогу, идущую вдоль берега. «Но что же, бессмертные боги, — спросил вдруг Бришо, — вернемся к этому бедняге Дешамбру. Как вы думаете, знает ли госпожа Вердюрен, сказали ль ей?» Г-жа Вердюрен, как почти все светские люди, именно потому, что она нуждалась в обществе других, уже ни одного дня о них не думала, когда они умирали и не могли больше приезжать ни на среды, ни на субботы или приходить обедать запросто. И нельзя было сказать о маленьком клане, подобном в этом смысле всем салонам, что покойников в нем было больше, чем живых, ибо, едва только человек умирал, выходило так, словно его никогда и не было. Но во избежание неприятной необходимости — говорить о скончавшихся или, ввиду траура, даже прекращать обеды, что было невозможно для Хозяйки, г-н Вердюрен поддерживал ту версию, будто смерть «верного» до такой степени огорчает его жену, что ради ее здоровья об этом не следует говорить. Впрочем, и может быть именно потому, что чужая смерть представлялась ему столь бесповоротным и столь заурядным несчастным случаем, мысль о собственной смерти внушала ему ужас, и он удалял от себя всякие размышления, связанные с ней. Что же касается Бришо, то, будучи добрым малым и веря совершенно слепо тому, что г-н Вердюрен говорил о своей жене, он опасался тех волнений, которые это горе сулило его приятельнице. «Да, с сегодняшнего утра она все знает, — сказала княгиня, — нельзя было от нее скрыть». — «О! Зевсовы громы! — воскликнул Бришо. — Это был, наверно, ужасный удар, двадцатипятилетняя дружба. Вот уж это был наш». — «Безусловно, безусловно, что поделаешь, — сказал Котар. — Это всегда тяжело; но госпожа Вердюрен — женщина с сильной волей, эмоциональное в ней все-таки подчиняется разуму». — «Я не вполне согласна с мнением доктора, — сказала княгиня, которая действительно казалась как будто недовольной и вместе с тем производила впечатление задора, что зависело от быстроты ее речи и неясности произношения. — Госпожа Вердюрен под холодной внешностью таит сокровища чувствительности. Господин Вердюрен рассказывал мне, что ему большого труда стоило уговорить ее не ехать в Париж на похороны; ему пришлось сказать ей, что все будет происходить в деревне». — «Ах, каково, она хотела ехать в Париж. Я же знаю, что она женщина душевная, может быть даже слишком душевная. Бедный Дешамбр! Как говорила госпожа Вердюрен каких-нибудь два месяца тому назад: «Рядом с ним ни Планте, ни Падеревский, ни даже Рислер — никто не выдерживает сравнения». Он с большим основанием, чем этот Нерон, который даже немецкую науку сумел надуть, мог сказать: «Qualis artifex pereo!» Но он-то, по крайней мере, Дешамбр, умер, наверно, во время священнодействия, овеянный духом бетховенской благодати, и мужественно, в этом я не сомневаюсь; по всей справедливости этот священнослужитель немецкой музыки заслуживал того, чтобы умереть, исполняя мессу в тоне re. Но, впрочем, это был такой человек, что мог запустить и трель, встречая смерть, ведь этот гениальный музыкант, уроженец Шампани, сроднившийся с Парижем, черпал порой у своих предков удаль и легкость времен французской гвардии».

С той высоты, на которую мы уже поднялись, море представлялось не таким, как в Бальбеке, где оно уподоблялось волнообразным цепям движущихся гор, а напротив, таким, каким с вершины или с дороги, огибающей гору, рисуется голубоватый глетчер или ослепительная долина, расположенная ниже. Неровности моря, охваченного волнением, казались неподвижными и как будто навсегда застыли концентрическими кругами; даже самая эмаль моря, незаметно менявшего свой цвет, в глубине бухты, где часть берега покрывалась водой в часы прилива, являла млечно-голубоватую белизну, на фоне которой маленькие черные суденышки, не двигавшиеся с места, напоминали мух, запутавшихся в паутине. Мне казалось, что уже нельзя представить себе картину более обширную. Но при каждом повороте к ней прибавлялась какая-нибудь новая часть, а когда мы доехали до довильской таможенной будки, скалистая гряда, до сих пор скрывавшая от нас часть бухты, исчезла, и я вдруг увидел налево бухту столь же глубокую, как та, которую до сих пор видел перед собой, но которая теперь меняла свои пропорции и становилась вдвое прекраснее. Воздух на этой высоте был так живителен и чист, что опьянял меня. К Вердюренам я чувствовал любовь; то, что они прислали за нами экипаж, казалось мне умилительной добротой. Мне хотелось обнять княгиню. Я сказал, что никогда не видел ничего столь прекрасного. Она ответила, что тоже любит эти места больше всего на свете. Но я понимал, что для нее, так же как и для Вердюренов, главное было — не созерцать их с точки зрения туристов, а вкусно есть, принимать здесь общество, которое им нравилось, писать здесь письма, читать, словом — жить, пассивно погружаясь в их красоту, вместо того чтобы делать ее предметом своих дум.

Когда экипаж остановился у таможенной будки, расположенной так высоко над морем, что вид голубоватой пучины почти вызывал у вас головокружение, словно вы глядели на нее с вершины горы, я открыл окно; внятно различимый всплеск каждой волны, разбивавшейся о берег, в своей мягкости и в своей четкости таил что-то величественное. Не являлся ли он как бы особой единицей меры, которая, разрушая наши привычные представления, показывает нам, что расстояния по вертикали могут быть уподоблены расстояниям по горизонтали, вопреки представлению, которое обычно складывается в нашем уме, и что таким образом, приближая к нам небо, они не велики, что они даже становятся меньше по отношению к звуку, который, подобно всплеску этих маленьких волн, преодолевает их, ибо чище самая среда, через которую он проходит. И в самом деле, если бы всего на каких-нибудь два метра отойти назад от таможенной будки, уже нельзя было бы услышать этого всплеска волн, который, поднимаясь вдоль скал на двести метров высоты, нисколько не утрачивал своей нежной, кропотливой и мягкой четкости. Я думал о том, что моей бабушке он внушил бы тот восторг, который вызывали в ней творения природы или искусства, в простоте которых чувствуется величие. Мое восхищение достигло предела и возвышало в моих глазах все окружающее. Меня умиляло то, что Вердюрены прислали за нами экипажи на станцию. Я сказал об этом княгине, которая нашла, что я сильно преувеличиваю значение столь обыкновенной вежливости. Она, как я знаю, потом призналась Котару, что я показался ей весьма восторженным; он ответил ей, что я слишком легко возбудим и что мне следовало бы принимать успокоительные лекарства и заниматься вязаньем. Я обращал внимание княгини на каждое дерево, на каждый маленький домик, утопающий в розовых кустах, заставлял ее всем любоваться, я готов был бы ее самое прижать к моей груди. Она сказала, что у меня, как она видит, должны быть способности к живописи, что мне следовало бы рисовать, что ее удивляет, если мне этого не говорили. И она призналась, что эти края действительно живописны. Мы проехали маленькую деревню Англесквиль, приютившуюся на высоком склоне («Engleberti Villa», — пояснил нам Бришо). «Но вполне ли вы уверены, княгиня, что, несмотря на смерть Дешамбра, обед сегодня все же состоится?» — прибавил он, не думая о том, что присылка на станцию экипажей, в которых мы сидели, являлась уже ответом на этот вопрос. — «Да, — сказала княгиня. — Господин Вердюрен не пожелал переносить его на другой день — именно потому, что он хочет отвлечь свою жену от «мыслей». И к тому же, после стольких лет, в течение которых она принимала каждую среду, это нарушение ее привычек могло бы тягостно подействовать на нее. Она очень нервная все это время. Господин Вердюрен был особенно рад тому, что вы сегодня приедете обедать, он знает, что жене это очень поможет отвлечься, — прибавила она, забыв о том, что незадолго перед тем делала вид, будто никогда не слышала обо мне. — Мне кажется, всего лучше будет, если вы ни о чем не будете говорить при госпоже Вердюрен», — прибавила княгиня. — «Ах, это хорошо, что вы мне сказали, — наивно ответил Бришо. — Я передам этот совет и Котару». Экипаж на минуту остановился. Он снова тронулся, но стук колес, раздававшийся, пока мы проезжали деревню, прекратился. Мы уже ехали по аллее, которая вела к Ла-Распельер и в конце которой, стоя у подъезда, нас ждал г-н Вердюрен. «Это хорошо, что я надел смокинг, — сказал он, с удовольствием удостоверившись в том, что все «верные» тоже в смокингах, — раз у меня такие шикарные гости». А когда я извинялся, что приехал в пиджаке, он сказал: «Да нет, прекрасно. У нас на обедах — все по-товарищески. Я, правда, предложил бы вам один из моих смокингов, но он вам не подойдет». Рукопожатие, которым Бришо, войдя в вестибюль Ла-Распельер, выразил Хозяину свое волнение и соболезнование по поводу смерти пианиста, не вызвало со стороны г-на Вердюрена никаких комментариев. Я сказал ему, в какое восхищение приводят меня эти места. «Ах, тем лучше, да вы еще ничего не видели, мы вам их покажем. Отчего бы вам не приехать сюда на несколько недель, воздух здесь чудесный». Бришо опасался, что смысл его рукопожатия остался непонятным. «Ну, как? Ах, этот бедный Дешамбр!» — сказал он вполголоса, опасаясь, что г-жа Вердюрен может быть поблизости. — «Ужасно», — весело ответил г-н Вердюрен. — «Такой молодой», — не унимался Бришо. Раздраженный тем, что его задерживают такими бесполезными вещами, г-н Вердюрен торопливо и пронзительно-плачевным тоном, выражавшим не печаль, а сердитое нетерпение, ответил: «Ну да, но чего же вы хотите, мы тут ничего не можем сделать, от наших слов он не воскреснет, — не правда ли?» Но вместе с веселостью к нему вернулась и мягкость: «Ну, милый Бришо, снимайте-ка скорее пальто. У нас рыбная похлебка, которая не хочет ждать. Но главное, не заговаривайте о Дешамбре с госпожой Вердюрен. Вы ведь знаете, она скрывает то, что чувствует, но у нее чувствительность — это прямо болезнь. Нет, но я вам клянусь, когда она узнала, что Дешамбр умер, она чуть было не заплакала», — сказал г-н Вердюрен тоном глубоко-ироническим. Слушая его, можно было подумать, что только сумасшедший в состоянии пожалеть о Друге, с которым он тридцать лет был знаком, а с другой стороны, Удавалось угадать, что, несмотря на вечное общение г-на Вердюрена c его женой, он все-таки всегда судил о ней иронически и она часто его раздражала. «Если вы об этом заговорите, она опять заболеет. Это было бы прискорбно, всего через три недели после ее бронхита. В таких случаях я заменяю сиделку. Вы понимаете, что я и сам едва не болею. Сокрушайтесь сколько угодно о судьбе Дешамбра, но только про себя. Думайте о нем, но не говорите. Я очень любил Дешамбра, но вы же не станете упрекать меня, если я еще больше люблю мою жену. Да вот Котар, вы сможете у него спросить». И в самом деле он знал, что домашний врач умеет оказывать множество всяких маленьких услуг, давая, например, указание, что не надо огорчаться.

60
{"b":"22626","o":1}