— По-видимому, о скрипаче все еще нет никаких известий, — сказал Котар. Действительно, злободневным событием в маленьком клане являлось исчезновение любимого скрипача г-жи Вердюрен. Скрипач, отбывавший воинскую повинность вблизи Донсьера, три раза в неделю приезжал обедать в Ла-Распельер, так как получал отпуск на вечер. Но третьего дня «верные» в первый раз никак не могли найти его в поезде. Пришлось предположить, что он на него опоздал. Но напрасно г-жа Вердюрен посылала лошадей и к следующему, наконец — к последнему поезду, — экипаж вернулся пустой. «Его, наверно, посадили под арест, нельзя иначе объяснить его отсутствие. Ну, конечно, ведь вы же знаете, в военном деле для этого достаточно какого-нибудь сердитого фельдфебеля». — «Для госпожи Вердюрен, — сказал Бришо, — если он пропустит и сегодняшний вечер, это будет тем более убийственно, что у нашей любезной хозяйки именно сегодня в первый раз обедают соседи, которые сдают им Ла-Распельер, — маркиза и маркиз де Камбремер». — «Сегодня вечером, маркиза и маркиз де Камбремер! — воскликнул Котар. — Да я решительно ничего не знал об этом. Конечно, я так же, как все вы, знал, что они должны приехать, но я не звал, что так скоро. Чорт возьми, — сказал он, оборачиваясь ко мне, — что я вам говорил: княгиня Щербатова, маркиз и маркиза де Камбремер. — И, повторив эти имена, мелодией которых он упивался, прибавил: — Видите, у нас недурно получается. Во всяком случае вы для начала попадаете в самую гущу. Компания будет исключительно блестящая. — И, повернувшись к Бришо, он прибавил: — Хозяйка должна быть в ярости. Как раз кстати, что мы приедем ей на подмогу». С тех пор как г-жа Вердюрен жила в Ла-Распельер, она притворилась перед своими «верными», что ее в самом деле приводит в отчаяние необходимость один раз пригласить к себе владельцев имения. Благодаря этому, — так она говорила, — удастся добиться более выгодных условий на будущий год, и делает она это только из корыстных побуждений. Но, по ее словам, обед с людьми, которые не принадлежат к их маленькой кучке, внушал ей такой ужас, представлялся ей чем-то столь чудовищным, что она все время его откладывала. Впрочем, он немного пугал ее именно по тем причинам, о которых она громогласно возвещала, — правда, преувеличивая их, — хотя с другой стороны он приводил ее в восторг по мотивам снобизма, которые она предпочитала скрывать. Таким образом, наполовину она была искренней, считая маленький клан одним из тех человеческих объединений, на создание которых нужны многие века, и чем-то столь исключительным, что дрожала при мысли о возможности появления в нем этих провинциалов, которые, будучи незнакомы с тетралогией и «Мейстерзингерами», не сумели бы исполнить свою партию в концерте общего разговора и, приехав к Вердюренам, были бы в состоянии погубить одну из этих чудесных сред, несравненных и хрупких шедевров, подобных произведениям из венецианского стекла, которые могут разбиться от одной фальшивой ноты. «К тому же они должно быть как нельзя более антидрейфусары и поклонники военщины», — сказал г-н Вердюрен. — «Ну, что касается этого, то мне все равно, уж слишком долго все говорят об этой истории», — ответила г-жа Вердюрен, которая, будучи истинной дрейфусаркой, все-таки желала бы блеском своего дрейфусарского салона заслужить признание света. А дрейфусарство одерживало победы в мире политическом, но не светском. Лабори, Рейнак, Пикар, Золя оставались для людей светских своего рода изменниками, которые могли только отдалить их от маленького кружка. Недаром после этого вторжения в область политики г-жа Вердюрен стремилась вернуться к искусству. К тому же разве д'Энди, Дебюсси не играли «плохую» роль в «деле»? «Что касается дела, нам стоит только посадить их вместе с Бришо, — сказала она (так как профессор был среди «верных» единственным, кто стал на сторону генерального штаба, вследствие чего он сильно опустился во мнении г-жи Вердюрен). — Не обязаны же мы вечно говорить о деле Дрейфуса. Нет, главное — это то, что Камбремеры для меня невыносимы». Что касается «верных», в такой же мере подстрекаемых тайным желанием познакомиться с Камбремерами, в какой они были введены в обман притворством г-жи Вердюрен, уверявшей, что ей так неприятно будет их принимать, они в разговоре с ней каждый день возвращались к тем низменным аргументам, которые она сама приводила в пользу этого приглашения, старались сделать их неотразимыми. «Решитесь раз навсегда, — повторял Котар, — и вы добьетесь льготных условий, они будут оплачивать садовника, а вы будете наслаждаться лужайками. Ради всего этого стоит поскучать один вечер. Я говорю только в ваших интересах», — прибавлял он, хотя сердце и забилось у него, когда однажды экипаж г-жи Вердюрен, где он сидел вместе с ней, повстречался с экипажем старой г-жи де Камбремер, и хотя он чувствовал себя униженным в глазах железнодорожных служащих, когда на станции оказывался рядом с маркизом. В свою очередь Камбремеры, живя слишком далеко от течений светской жизни и даже не подозревая, что некоторые изысканные дамы с известным уважением отзываются о г-же Вердюрен, воображали, что это — особа, которая может быть знакома с одной только богемой, пожалуй, даже не состоит в законном браке, а из людей «породистых» за всю жизнь увидит только их. Они лишь по необходимости решили отобедать у нее, чтобы остаться в хороших отношениях с жилицей, которая еще в течение многих сезонов будет возвращаться, как они надеялись, — особенно с тех пор, как в прошлом месяце узнали, что ей в наследство досталось столько миллионов. Молчаливо и без шуток дурного тона готовились они к роковому дню. «Верные» уже больше не надеялись, что он когда-нибудь настанет, столько уже раз г-жа Вердюрен назначала дату этого обеда, вечно менявшуюся. Целью этих обманчивых решений было не только выставить напоказ ту досаду, которую ей причиняла мысль об этом обеде, но также держать в напряжении членов маленького кружка, живших по соседству и порою склонных к тому, чтобы «сбежать». Не то, чтобы хозяйка догадывалась, что «торжественный день» будет им так же приятен, как и ей самой, но, убедив их в том, что для нее этот обед — самое страшное бремя, она могла взывать к их преданности. «Вы же не оставите меня одну с этими китайскими болванами. Наоборот, мы должны быть в сборе, чтобы вынести скуку. Конечно, мы совсем не сможем говорить о том, что нас интересует. Это будет неудачная среда, что тут поделаешь».

— Действительно, — ответил Бришо, обращаясь ко мне, — мне кажется, что госпожа Вердюрен, которая очень умна и вкладывает огромное изящество в устройство своих сред, отнюдь не стремилась принимать этих дворянчиков, высокородных, но не умных. Она не могла решиться пригласить старую маркизу де Камбремер, но согласилась принять ее сына и невестку. — «А! так мы увидим маркизу де Камбремер?» — сказал Котар с улыбкой, которой он счел нужным придать оттенок цинизма и жеманства, хоть он и не знал, красива ли г-жа де Камбремер или некрасива. Но титул маркизы вызывал в его уме образы обаятельные и легкомысленные. «Ах, я ее знаю», — сказал Ски, который встретил ее один раз, гуляя с г-жой Вердюрен. — «Вы не знаете ее в библейском смысле слова», — бросая сквозь стекла пенсне двусмысленный взгляд, сказал доктор, который больше всего любил эту шутку. — «Она умна, — сказал мне Ски. — Разумеется, — прибавил он, видя, что я ничего не отвечаю, и с улыбкой подчеркивая каждое свое слово, — она умна, но вместе с тем и не умна, ей недостает образования, она легкомысленна, но у нее чутье к красивым вещам. Она будет молчать, но никогда не скажет глупости. И потом у нее красивый цвет кожи. Интересно было бы написать ее портрет», — заметил он в заключение, полузакрыв глаза, как если бы она позировала ему, а он на нее смотрел. Думая совершенно противоположное тому, что многочисленными нюансами выражал Ски, я только сказал, что она — сестра весьма выдающегося инженера, г-на Леграндена. «Ну что ж, вот видите, вас представят хорошенькой женщине, — сказал мне Бришо, — и никогда не известно, что из этого может получиться. Клеопатра даже не была важной дамой, это была просто маленькая женщина, неразумная и страшная маленькая женщина, какою ее сделал наш Мельяк, а посмотрите, какие последствия не только для этого простака Антония, но и для всего древнего мира». — «Я уже представлен госпоже де Камбремер», — ответил я. — «А-а! Но в таком случае вы окажетесь среди знакомых». — «Я тем более буду рад увидеть ее, — ответил я, — что она обещала дать мне работу старого священника из Комбре о названиях тамошних местностей, и я смогу напомнить ей об этом обещании. Меня интересует этот священник, а также толкование слов». — «Не слишком доверяйтесь тем, которые он дает, — ответил мне Бришо, — работа, которая находится в Ла-Распельер и которую я забавы ради перелистывал, по-моему не заслуживает внимания; она полна ошибок. Приведу вам один пример. Слово «Bricq» входит в состав целого ряда местных названий, встречающихся здесь в окрестностях. Почтенному священнослужителю пришла в голову довольно несуразная мысль, что оно происходит от слова «briga» — высота, укрепленное место. Он усматривает его уже в названиях кельтских племен — латобригов, неметобригов и так далее и прослеживает его даже в таких именах, как Бриан, Брион и так далее. Если вернуться к местности, по которой мы с вами имеем сейчас удовольствие ехать, слово Брикбоз должно было бы означать «лес на высоте», Бриквиль — «селение на высоте», Брикбек, где мы через какую-нибудь минуту остановимся, — ведь мы еще не доехали до Менвиля, — «высота вблизи ручья». А это совсем другое, — по той причине, что «bricq» есть старое скандинавское слово, просто означающее мост. Точно так же «fleur», которое протеже госпожи де Камбремер с такими невероятными усилиями возводит то к скандинавским словам «floi», «flo», то к ирландскому слову «ае» и «aer», без всякого сомнения представляет собой датское «fiord» и означает порт. Точно так же этот милейший священник думает, что название станции Сен-Мартен-ле-Ветю (Saint-Martin-le-Vêtu), находящейся по соседству с Ла-Распельер, означает Сен-Мартен-ле-Вье (Saint-Martim-le-Vieux) — vetus. Несомненно, слово «vieux» играло большую роль в топонимике этой области. «Vieux» обычно возводится к «vadum» и означает брод, как в местности, носящей название «les Vieux». Это то, что англичане называют «ford» (Oxford, Hereford). Но в данном случае «vieux» происходит не от «vetus», a от «vastatus», голого и опустошенного места. Здесь поблизости вы найдете Commebacva, — «vast» Сетольда, «Брильваст» — «vast» Берольда. Я тем более уверен в ошибке кюре, что «Saint-Martin-le-Vieux» назывался раньше «Saint-Martin du Gast» и даже «Saint-Martin de Terregate». A «v» и «g» в этих словах — одна и та же буква. Говорят: «devaster», но также и «gâcher». «Jacfères» и «gatines» (от верхненемецкого «wastinna») имеют тот же смысл: «Terregate» — это, следовательно, «terra vasta». Что касается Сен-Марса, называвшегося прежде (не думайте ничего дурного) «Saint-Merd», то это — «Saint-Medardus»; которого называют то «Saint-Medard», то «Saint-Mard», то «Saint-Marc», то «Cinq-Murs» и, наконец, даже «Dammas». He следует, впрочем, забывать, что здесь совсем близко есть места, носящие то же название «Марс» и тем самым попросту свидетельствующие о языческом начале (бог Марс), которое привилось в этих краях, но которое святой человек отказывается признать. Возвышенности, посвященные богам, здесь, в частности, многочисленны, — например гора Юпитера (Jeumont). Ничего этого ваш священник не желает видеть, но зато всюду, где христианство оставило следы, они от него ускользают. В своих странствиях он дошел до Loctudy, варварского слова, как он утверждает, меж тем как это — Locus Sancti Tudeni, и в имени «Sammarcoles» он также не угадал Sanctus Martialis. Ваш священник, — продолжал Бришо, видя, что заинтересовал меня, — производит слова на «hon», «home», «holm» от слова «holl» (hullus) — холм, меж тем как оно происходит от скандинавского «holm» — «остров», которое вам знакомо по Стокгольму и которое здесь всюду так распространено в составе местных названий — la Houlme, Engohomme, Tahoune, Robehomme, Néhomme, Quettehon и так далее». Эти названия заставили меня вспомнить тот день, когда Альбертина захотела поехать в Амфревиль-ла-Бигот (место, названное так по имени двух своих владельцев, из которых один наследовал другому, как пояснил мне Бришо), где она потом предложила мне пообедать вместе в Робэоме. Что до Мон-Мартена, то нам через какую-нибудь минуту предстояло проехать это место. «Ведь от Нэома, — спросил я, — кажется, недалеко до Каркетюи и Клитурпса?» — «Совершенно верно, Нэом (Néhommes) — это «holm», остров или полуостров знаменитого виконта Нигеля, чье имя сохранилось также в названии «Невиль». Каркетюи и Клитурпс, которые вы упомянули, служат для протеже госпожи де Камбремер поводом к новым ошибкам. Конечно, он обнаруживает, что «carque» — это церковь, немецкое «Kirche». Вам знакомо название «Керквиль» (Querqueville), не говоря уже о Дюнкирхене (Dunkerque). Но если так, то нам лучше было бы остановиться на этом пресловутом слове «Dun», которое у кельтов означало возвышенность. И это вы встретите по всей Франции. Ваш аббат был загипнотизирован названием Дюнвиль, которое связалось для него с департаментом Эры и Луары; Шатоден и Ден-ле-Руа он открыл бы в Шере, Дюно — в Сарте, Ден — в Арьеже, Дюн-ле-Плас — в Ньевре и так далее и так далее. Это «Ден» (Dun) заставило его сделать любопытную ошибку, касающуюся Дувиля, где мы выйдем из поезда и где нас ждут удобные экипажи госпожи Вердюрен. Дувиль, — говорит он, — это латинское «donvilla». В самом деле, Дувиль находится у подножья высоких холмов. Ваш всеведущий аббат чувствует все-таки, что он допустил оплошность. Действительно, в какой-то древней монастырской росписи он прочел слово «Domvillа». Тут он поправляется: Дувиль, по его словам, — это ленное владение аббата, Domino Abbati, монастыря Святого Михаила. Это его радует, что довольно курьезно, если подумать о той позорной жизни, которую со времен «Капитулярия», изданного в Сен-Клере на Эпте, вели в этом монастыре, и что не должно было бы казаться более необычайным, чем мысль, будто король датский был сюзереном всего этого побережья, где культ Одина он насаждал более ревностно, чем христианство. С другой же стороны, предположение, что «n» перешло в «m», не смущает меня и в качестве предпосылки требует меньших звуковых искажений, чем благополучнейшее название «Лион» (Lyon), которое также происходит от «Dun» (Lugdunum). Но аббат, как бы то ни было, ошибается. Дувиль никогда не был Донвилем, а был Довилем, Eudonis Villa, селением Эда. Дувиль раньше назывался Эскалеклиф, лестницей в овале. В 1233 году Эд-Кравпий, сеньер Эскалеклифа, отправился в Палестину; перед своим отъездом он передал церковь аббатству Бланшеланд. В память о нем деревня приняла его имя, откуда название Дувиль. Но прибавлю, что топонимия, в которой я, впрочем, весьма несведущ, не есть точная наука; если бы у нас не было этого исторического свидетельства, Дувиль прекрасно мог бы происходить от д'Увиля (d'Ouvilles), то есть от слова «Воды» — «Eaux». Формы на «ai» (Aigues-Mortes), происшедшие из aqua, очень часто изменяются в «eu», в «ou». A совсем близко от Дувиля был знаменитый источник, Каркебют. Вы представляете себе, как священник должен быть рад, что открыл здесь какие-то следы христианства, хотя как будто в этих краях трудно было проповедывать Евангелие, поскольку здесь сменились, один за другим, святой Урсал, святой Гофруа, святой Барсанор, святой Лаврентий Бреведентский, которого наконец сменили монахи Бобека. Но что касается «tuit», то наш автор ошибается, он видит в этом слове одну из форм слова «toft» — «лачуга», встречающуюся в «Cricquetot», «Ectot», «Ivetot», меж тем как это «tveit» — пашня, распаханное поле, слово, входящее в состав «Bracquetuit», «Thuit», «Regnetuit» и так далее. Точно так же, если в имени «Clitourps» он признает нормандское «thorp», означающее деревню, то первую часть слова он желает вывести из «clivus», что означает «склон», тогда как оно происходит от слова «cliff» — «скала». Но самые крупные его промахи зависят не столько от его невежества, сколько от предрассудков. Каким бы он ни был патриотом, разве можно отрицать очевидное и принимать святого Лаврентия-ан-Брэ за римского священника, столь знаменитого в ту пору, тогда как дело идет о святом Лоуренсе О'Туль, архиепископе Дублинском. Но причиной грубых ошибок вашего друга еще в большей мере, чем патриотическое чувство, является его религиозная предвзятость. Так, недалеко от хозяев, ждущих нас в Ла-Распельер, есть два Монмартена: Монмартен-сюр-Мер и Монмартен-ан-Грень. Что касается до Грень, то милый кюре ошибки не сделал, он понял, что «Graignes», латинское «Grania», греческое «Crene», означает пруды, болота; сколько можно было бы привести в пример всяких «Cresmays», «Croen», «Gremeville», «Lengronne»? Но в отношении «Монмартена» ваш мнимый лингвист непременно желает, чтобы дело тут шло о церковных приходах, посвященных святому Мартину. Он ссылается на то, что этот святой — их покровитель, но не отдает себе отчета в том, что он стал им лишь впоследствии; вернее, он ослеплен своей ненавистью к язычеству, он не хочет понять, что если бы дело шло о святом Мартине, то говорили бы «Мон-Сен-Мартен», подобно тому как об аббатстве святого Михаила говорят «Мон-Сен-Мишель», а между тем название «Монмартен» на гораздо более языческий лад связывается с храмами, посвященными богу Марсу, — храмами, от которых, правда, не осталось никаких следов, но существование которых, поскольку в окрестностях есть бесспорные следы римских укреплений, является более чем вероятным, даже если бы не было названия «Монмартен», которое уничтожает всякие сомнения. Вы видите, что книжечка, которую вы найдете в Ла-Распельер, не из самых лучших». Я возразил, что в Комбре священник часто давал нам интересные толкования слов. «Там у него, очевидно, была более твердая почва, переезд в Нормандию сбил его, верно, с толку». — «И не вылечил его, — прибавил я, — ведь приехал он с неврастенией, а уехал с ревматизмом». — «О! Виновата тут неврастения. От неврастении он бросился к филологии, как сказал бы мой милый учитель Поклен. Скажите-ка, Котар, не считаете ли вы, что неврастения может иметь вредное влияние на филологию, филология может оказать успокаивающее действие на неврастению, а исцеление от неврастении — привести к ревматизму?» — «Это вполне возможно, ревматизм и неврастения — две разновидности невроартритизма. От одной из них можно перейти к другой путем метастаза». — «Знаменитый профессор, — сказал Бришо, — выражается на французском языке с такими примесями латыни и греческого, на которые, да простит мне Бог, был бы способен сам господин Пюргон, достопамятный мольеровский герой. Спасите, дядюшка, то есть я хотел сказать — наш отечественный Сарсе…» Но он не смог докончить фразу. Профессор вдруг подскочил на месте и испустил вопль: «Чорт возьми, — воскликнул он, переходя наконец к членораздельной речи, — мы проехали Менвиль (ох! ох!) и даже Ренвиль». Он увидел, что поезд останавливается в Сен-Марс-ле-Вье, где сходят почти все пассажиры. «Однако они же не могли проскочить остановку. Мы, верно, не обратили внимания, заговорившись о Камбремерах». — «Послушайте-ка, Ски, погодите, я скажу вам одну хорошую вещь, — сказал Котар, пристрастившийся к этому выражению, которое было принято кое-где в медицинских кругах. — Княгиня должна быть в поезде, она, верно, не заметила нас и села в другое купе. Идемте ее искать. Только бы из-за этого не вышло какого-нибудь недоразумения!» И он повел нас всех за собой — разыскивать княгиню Щербатову. Она, оказалось, сидела в пустом купе, в углу, занятая чтением «Revue des Deux Mondes». Из страха натолкнуться на грубость она уже давно усвоила обыкновение — сидеть на своем месте, оставаться в углу, как в жизни, так и в поезде, и, прежде чем подать руку, ждать, чтобы с ней поздоровались. Она продолжала читать, когда «верные» вошли к ней в вагон. Я тотчас же узнал ее; эта женщина, которая могла утратить свое положение, но не могла стать менее родовитой, и во всяком случае являлась жемчужиной такого салона, как салон Вердюренов, — это была дама, которую третьего дня, в том же самом поезде, я принял за содержательницу публичного дома. Я сразу же уяснил себе ее социальный облик, столь неопределенный, едва только я узнал ее имя, подобно тому, как, помучившись над загадкой, мы наконец узнаем решение ее, которое делает ясным все то, что оставалось неизвестным, и роль которого для людей играет имя. Узнать через два дня, кто была особа, рядом с которой мы ехали в поезде, не в силах будучи определить ее социальную принадлежность, — неожиданность гораздо более занимательная, чем та, которую мы испытываем, читая в новом номере журнала решение загадки, предложенной в номере предыдущем. Большие рестораны, казино, дачные поезда-«ползуны» служат музеями этих социальных загадок. «Княгиня, мы пропустили вас в Менвиле! Вы разрешите нам сесть в ваше купе?» — «Ну конечно, — сказала княгиня, которая, услышав обращенные к ней слова Котара, только тогда оторвалась от журнала и подняла глаза, прекрасно видевшие, точно так же как и глаза г-на де Шарлюса, хотя в них и была большая мягкость, тех людей, присутствия которых она словно не замечала. Котар, подумав о том, что самый факт приглашения вместе с Камбремерами служит для меня достаточной рекомендацией, решился, минуту спустя, представить меня княгине, которая весьма вежливо наклонила голову, но видом своим показывала, что впервые слышит мое имя. «Проклятие! — воскликнул доктор. — Моя жена забыла переменить пуговицы на моем белом жилете. Ах, женщины! Ни о чем они не думают. Знаете, никогда не женитесь», — сказал он мне. А так как это входило в число тех шуток, которые он считал уместными, когда нечего было сказать, он с лукавым видом искоса оглядел княгиню и всех «верных», которые, так как он был профессор и академик, улыбнулись в восхищении от его веселости и отсутствия в нем всякой важности. Княгиня сказала нам, что молодой скрипач нашелся. Вчерашний день ему из-за мигрени пришлось пролежать, но сегодня вечером он будет и привезет с собой старого друга своего отца, которого он встретил в Донсьере. Она узнала это от г-жи Вердюрен, с которой завтракала сегодня утром, о чем она и сообщила со свойственной ей быстротой речи, в которой раскаты «р», звучавшего на русский лад, нежно замирали в глубине горла, как если бы это были не «р», а «л». «А! Вы сегодня завтракали с ней, — сказал Котар, обращаясь к княгине, но глядя на меня, ибо слова эти преследовали цель — показать мне, насколько княгиня близка с хозяйкой. — Уж вы-то — верная!» — «Да, я люблю этот маленький клужок, плиятный, не злой, такой плостой, где нет снобов и все такие остлоумные». — «Чорт возьми, я потерял мой билет, я его не нахожу», — воскликнул Котар, обеспокоившись без всяких оснований. Он знал, что в Дувиле, где нас должны были ждать два ландо, контролер пропустит его без всякого билета и только еще ниже поклонится ему, стараясь этим поклоном объяснить свою снисходительность, то есть дать понять, что в Котаре он узнал одного из постоянных гостей Вердюренов. «Не отведут же меня из-за этого в полицию», — сказал в заключение доктор. — «Вы говорили, мосье, — спросил я Бришо, — что здесь поблизости были знаменитые источники; откуда это известно?» — «Название следующей станции свидетельствует об этом в числе многих других доказательств. Она называется Ферваш (Fervaches)». — «He понимаю, что он хочет сказать», — проворчала княгиня таким тоном, которым из любезности могла бы мне сказать: «Надоедает он нам, правда?» — «Но, княгиня, Fervaches означает горячие воды, Fervidae aquae». — «Но кстати, — продолжал Бришо, — по поводу молодого скрипача — я забыл сообщить вам важную новость, Котар, знаете ли вы, что наш бедный друг Дешамбр, когда-то любимый пианист госпожи Вердюрен, только что умер? Это ужасно». — «Он был еще молод, — ответил Котар, — но у него что-то должно было быть с печенью, должна была быть какая-то гадость, скверный у него был вид последнее время». — «Но он был не так молод, — сказал Бришо. — В те времена, когда Эльстир и Сван бывали у госпожи Вердюрен, Дешамбр уже был парижской знаменитостью и, — странное дело, — не получив крещения успехом за границей. О! Он-то не был последователем Евангелия в духе святого Барнума». — «Вы путаете, он в то время не мог бывать у госпожи Вердюрен, он еще не успел выйти из пеленок». — «Однако, если мне не изменяет моя дряхлая память, мне кажется, Дешамбр играл сонату Вентейля для Свана, когда этот клубмен, бегавший от аристократии, еще и не подозревал, что он когда-нибудь станет обуржуазившимся принцем-консортом нашей отечественной Одетты». — «Это не может быть, сонату Вентейля у Вердюренов играли много времени спустя, когда Сван не бывал там больше», — сказал доктор, который, как все люди, много работающие и воображающие, будто они запоминают множество вещей, полезных, как им кажется, забывал множество других, что позволяет такого рода людям восторгаться памятью тех, кто ничего не делает. «Вы неправы, ведь вы же еще не впали в детство», — сказал, улыбаясь, доктор. Бришо признал свою ошибку. Поезд остановился. Это была Ла-Сонь. Название меня заинтересовало. «Как мне хотелось бы знать, что означают все эти названия», — сказал я Котару. — «Да спросите господина Бришо, может быть он знает». — «Так ведь Ла Сонь — это цапля, «la Cigogne», «Siconia», — ответил Бришо, которого мне не терпелось спросить еще о многих других названиях.