Количество подозреваемых так велико, что Арнаут и Сейла не в состоянии допросить всех арестованных. Приговоренные к ношению креста, штрафу или к совершению паломничества живут в постоянном страхе, поскольку единственным окончательным приговором является смерть. Но покоя нет даже мертвым. Кладбища полны разрытых могил, из которых извлечены останки умерших катаров, чтобы очистить их в огне. Жестокость доминиканцев настолько беспредельна, что даже вызывает возмущение в других орденах. В Бельперше монахи укрывают в своем монастыре еретиков, и надо думать, то был не единственный случай.
Гильом Пелисон сообщает в своем «Хрониконе» историю, которая могла бы сойти за полный шума и ярости рассказ идиота, если бы не то обстоятельство, что хронист был очевидцем этого события, и его как помощника инквизиторов трудно обвинить в желании их очернить. Итак, 4 сентября 1235 года епископу Тулузы Раймундуду Фауга после торжественной мессы сообщили, что в одном из соседних домов умирающая старушка приняла консоламентум. Епископ в сопровождении священников отправляется в комнату умирающей дамы, и та, не вполне уже соображая, что происходит, и уверенная, что ее посетил епископ катаров, объявляет о своей принадлежности к еретикам. Ей предлагают перейти в католичество, но она отказывается, и тогда ее вместе с кроватью переносят на наскоро устроенный костер и сжигают. Совершив это, епископ и его свита возвратились в трапезную, «где с радостью отведали все, что им было подано, вознося благодарственные молитвы Богу и святому Доминику».
Подобные действия вызвали в городе волнения, которые перешли в беспорядки, когда инквизиторы обвинили трех консулов в поддержке еретиков (действительно светские власти делали все, чтобы спасать обвиняемых от приговора или помочь приговоренным согражданам бежать). В результате открытого столкновения доминиканцы и епископ Раймунд де Фауга были удалены из столицы. Однако после обмена резкими письмами между графом и папой инквизиторы возвращаются в Тулузу, и все начинается снова. Один из «совершенных», обратившихся в католичество, выдает многих катаров, что приводит к многочисленным процессам, в том числе и «посмертным». Кладбища разрыты, а останки вешают на оградах под крики: «Qui atal fara, atal pendra»[72].
В 1233 году в Корде от рук толпы погибли первые мученики из инквизиторов, и с той поры акты сопротивления множатся. К тому же в городах, живших дотоле в мире, начинаются стычки между группами католиков и катаров.
Было бы несправедливо утверждать, будто все, кто попал в сети братьев-проповедников, шли на костер. Документы свидетельствуют о большом количестве помилованных; так, например, в 1241 году за одну только неделю было дано 241 каноническое прощение. Зато протоколы допросов становились источником точнейших картотек и сеющей страх убежденности: «им все известно». История (и не только средневековая) учит, что при полицейском режиме народ деморализуется, внутренне надламывается и утрачивает способность к сопротивлению. Даже самая яростная битва лицом к лицу не так губительна, как нашептывания, подслушивание, страх перед соседом и витающий в воздухе смрад предательства.
Есть смысл сравнить тогдашнюю процедуру судопроизводства с инквизиционной. Кодекс Юстиниана, на котором основывался уголовный процесс, обеспечивал обвиняемому ряд прав, возлагал на обвинителя доказательство преступления и исключал свидетелей, которых можно было заподозрить в пристрастности; в нем также содержалось требование очной ставки доносчика с обвиняемым. Однако в стране, пережившей двадцать лет войны и преследований, жители обретали способность менять кожу в зависимости от обстоятельств, и выследить катаров легальными способами было трудно. Чтобы поиск их стал более эффективным, следовало расширить клаузулу допустимости свидетелей. Адвокатская защита в принципе не запрещалась, но всякий, кто прибегал к ней, автоматически считался еретиком, так что практически пользы от нее никакой не было. Новым в сравнении с нормальным судебным процессом был допрос свидетелей при закрытых дверях, что стало основой успехов инквизиции и сеяло недоверие даже в самых сплоченных группах населения.
Итак, предшествуемая стоустой молвой, в стены города въезжает во главе с инквизитором процессия людей с перьями — нотариусов, канцеляристов, писцов — и людей с оружием — лучников, копейщиков, тюремных стражников. Они поселяются во дворце епископа или в монастыре, и объявляется «время милосердия», длящееся, как правило, неделю. Все, кто добровольно явится с повинной в этот период, не будут казнены, заключены в тюрьму, и у них не конфискуют имущество. Но взамен они дадут информацию, из которой сплетается сеть подозрений.
Люди, приходящие в этот период, признаются обычно в незначительных или воображаемых преступлениях, как, например, тот мельник из Белькера, который заявил, что не верил в помощь святого Мартина, когда строил мельницу. Но такой человек в мокрой от страха рубашке определенно знает много больше, и от него можно, к примеру, узнать, кто двадцать лет назад поклонился на улице «совершенному». Имена доносчиков сохранялись в тайне, и достаточно было показаний двух анонимных свидетелей, чтобы начать следствие. Инквизитор объединял функции, которые в нормальном судебном процессе разделены: был следователем, прокурором и судьей, выносящим приговор. Даже другие духовные лица, участвовавшие в процессе, не имели права голоса. Виновен или невиновен подсудимый, решала совесть одного-единственного человека.
Подозреваемому вручали повестку, велящую ему предстать перед трибуналом инквизиции. Допрашиваемый не знал обвинительного акта, что давало следователям громадное преимущество: обвиняемые зачастую рассказывали гораздо больше, чем ожидалось. После допросов их либо заключали в тюрьму, либо оставляли на свободе, но под надзором. Тюрьмы (в ту эпоху эта область архитектуры беспримерно развивалась) были жуткие, в чем можно убедиться, осматривая казематы в Тулузе и Каркасоне — черные ямы под землей, где невозможно было ни лежать, ни стоять в полный рост. Голод, жажда и цепи ломали самых несгибаемых.
Если подозреваемый проявлял стойкость, применяли пытки. Этот способ получения признаний широко использовался в светском судопроизводстве, когда речь шла о тяжких преступлениях, духовные же суды относились к нему крайне сдержанно; в любом случае считалось, что пытки не должны приводить ни к членовредительству, ни к пролитию крови. Широко была распространена порка, каковую производили с большой сноровкой и знанием, как причинить максимальную боль (в этой области имелись высоко ценимые специалисты). Булла Иннокентия IV{176} от 15 мая 1252 года узаконивает пытки.
Признание обвиняемого было, в сущности, чистой формальностью, так как для вынесения приговора достаточно было доносов двух человек. Но жизнь доносчиков была не из легких. Выдавший семерых «совершенных» был зарезан в собственной постели, а глашатая из Думенжа за такой же поступок неизвестные повесили на суку засохшего дерева. Так что доносчики предпочитали называть имена уже умерших либо тех, кто сумел укрыться в недоступных крепостях Монсегюр и Керибюс.
Костры, надо признаться, предназначались только для «совершенных» или же для абсолютно непримиримых и закосневших в ереси катаров. Остальным назначались канонические кары, которые тем не менее оказывали серьезное влияние на жизнь наказанных. Ношение креста на одежде, к чему приговаривались те, кто самолично и без принуждения признался в своих винах, приводило к бойкоту там, где широко была распространена ересь, и вызывало подозрения в доносительстве инквизиции.
Принудительное паломничество (при этом намеренно назначались отдаленные местности, что оказывалось серьезным финансовым испытанием для семьи приговоренного) длилось от пяти месяцев до нескольких лет, когда речь шла о рыцарях, которых отсылали в Святую Землю или в Константинополь. Подобное наказание могло быть назначено тому, кто во время плавания на корабле обменялся несколькими словами с катаром или, будучи одиннадцатилетним ребенком, по приказу родителей поклонился на улице «совершенному».
