Возможно, сумей они оценить противника сразу же и надлежащим образом, сражение, учитывая тысячелетний опыт, выучку и огромный численный перевес островитян, вполне могло бы принять иной оборот.

Но дымная пелена, во-первых, не дозволяла в точности уразуметь приключившегося, а во-вторых, создала Расенне внезапное и весьма надежное прикрытие.

Миопарона, вместе с уничтоженной пентеконтерой, попросту исчезли из виду.

Гребцы продолжали работать веслами — раз, два, три, — покашливая и отфыркиваясь. Ладья стремилась по волнам, сквозь густой рукотворный туман, идя прежним курсом, стараясь не забирать ни вправо, ни влево.

Если критские корабельщики не различали ничего впереди, то и сам архипират временно перестал видеть неприятеля. Это скверно, подумал Расенна, это никуда не годится...

— Так держать! — выкрикнул он, вскакивая и бросаясь к огнеметам. .

Сообразно и соответственно полученным от Эпея наставлениям, этруск окатил стволы несколькими ведрами забортной воды. Раздалось громкое, постепенно слабевшее шипение, густые клубы пара вознеслись над миопароной.

Удостоверившись, что небывалое орудие войны достаточно остыло, Расенна лихорадочно опорожнил в бронзовые трубы три заранее пристроенных неподалеку амфоры — больших керамических сосуда, каждый из коих вмещал около тридцати фунтов страшного состава.

Запыжил дула комками на совесть просмоленной льняной ткани.

Обновил затравку в желобке, предварительно сняв образовавшийся нагар.

Изготовился.

Учтя прискорбную склонность машины отскакивать при выстреле, Расенна решил сперва нацелиться, потом шагнуть в сторону и лишь после этого подносить фитиль.

«Где они? Где..?»

Дымная пелена понемногу редела, и следующий исполинский корпус вырос, казалось, прямо из лона вод, в опасной близости от миопароны.

Расенна со всевозможным проворством понизил прицел и послал новую огненную ленту прямо в крутой бок пентеконтеры.

Пламя ударило по третьей гребной палубе, частью скрылось в корабельных внутренностях, а частью разбрызгалось и прилипло к борту.

Новый исступленный вопль вознесся к небесам. Новый факел вспыхнул, изобильно расточая новые черные клубы и окончательно сводя видимость на нет.

«Остальные должны уклоняться, — мелькнуло в голове Расенны. — Идти прямо в дым, где за пятьдесят локтей ничего не различишь, — безумие... Побоятся наскочить на обломки, да и с нами теперь посчитаются. Ишь, кашалоты паршивые! Мчались, точно перед царем на смотру... Эти уже погрелись, а те, по всему судя, немного поостынут... Поумерят прыти».

В последнем рассуждении Расенна оказался всецело прав.

* * *

Старший эскадры — Эсимид — вопреки обычаю не возглавлял колонну кораблей, а замыкал ее, ибо в гавани стоял на якоре дальше всех и в море выбрался последним.

Задерживать погоню, дабы выдвинуться на положенное место, не имело сперва ни малейшего смысла: пентеконтеры не в битву вступать готовились, а преследовали никчемную скорлупку, за которой, неведомо почему, увязался еще и Эсон.

Явное недоразумение!

И, безусловно, прояснится тотчас... А в случае непокорности, четыре корабля, ведомых опытными, искушенными капитанами, быстро и сокрушительно, безо всяких дополнительных распоряжений, призовут строптивца к порядку...

Однако началось нечто несусветное.

Участь головной пентеконтеры была ясно и в подробностях видна всем и каждому. Ошеломленные критяне шли, не меняя курса, дабы, по возможности, выручить уцелевших. Суть разразившейся трагедии вряд ли отчетливо осознали. Ведь невероятно же, чтобы паршивая скорлупка обладала всесокрушающей мощью, которой не в силах противодействовать пятипалубное боевое судно!

Когда сквозь густые дымные клубы поднялся второй огненный смерч, Эсимид опомнился.

— Трубач!!! — заревел моряк не своим голосом.

— Да, господин! — отозвался невысокий загорелый крепыш, в обязанность которому вменялось передавать немедленные распоряжения плывшим поблизости кораблям. Сигналы повторялись по цепочке и проворно облетали всю эскадру или флотилию — в зависимости от количества судов.

Разноцветные сигнальные флажки стали применять лишь тысячи лет спустя. Античность их попросту не знала.

— Малый ход! Забирать в стороны! Круто!

Длинная букцина зазвучала оглушительно и протяжно, с короткими переливами.

Этот маневр подчиненные Эсимида знали досконально. Передний корабль немедля уклонился влево, шедший позади вильнул вправо, предоставляя старшему избирать собственный курс по усмотрению.

Темная, полунепроницаемая пелена растеклась уже так широко, что даже притабанив, умерив разгон, поворачивая со всевозможной поспешностью, разминуться с нею моряки не сумели.

Головная пентеконтера исчезла в дыму полностью, вторая прошла по его кромке, виднеясь лишь размытым, плохо различимым силуэтом, черной тенью в серой мгле.

Сам Эсимид курса не изменил.

— Табань! Полегоньку! Табань!

* * *

Читатель, знакомый с гребным искусством по воскресным лодочным прогулкам, вероятно, с трудом представляет огромные сложности, связывавшиеся с распоряжением «табань» во времена галер, трирем и пентеконтер.

Одно дело — опустить в воду и удержать легкое, короткое весло, подвластное и послушное вашей руке. Совсем иное — проделать подобную вещь с махиной, вытесанной из целого древесного ствола, которой орудуют несколько, человек разом.

И под вами, дорогой читатель, не хрупкий маленький ялик, на чьей корме удобно расположился покуривающий трубку приятель, не то девица, за которой вы ухлестываете (жена, отпрыск, сестра, брат — ненужное зачеркните).

Под вами — громада водоизмещением в двести (а в случае с исполинской пятирядной галерой — и в добрых полтысячи) тонн[72], обладающая неукротимой инерцией, несущая сотню воинов, человек триста ваших же собратьев-гребцов; боевой запас, провиант — и все это выворачивает погруженную в воду лопасть — широченную, способную, за неимением лучшего, послужить вам походным ложем...

Вообразите усилия, которые требуется прилагать. Представьте цену малейшей ошибки.

Если не представляете, подсказываю: в лучшем случае — несколько сломанных тяжеленной рукоятью ребер. В худшем — вдребезги размозженные грудная клетка и позвоночник.

Античных и средневековых гребцов табанить учили долго, тщательно, с великими предосторожностями.

А применяли этот маневр только в самых крайних случаях.

Для Эсимида крайний случай наступил.

Под аккомпанемент кряканья, натужных выдохов и нередких болезненных воплей, пентеконтера начала постепенно сбавлять скорость.

И, наконец, легла в дрейф.

* * *

— Поторапливайся, девочка, — подгонял Менкаура шедшую за ним по пятам Лаодику. — Поторапливайся, нам надобно покинуть гинекей прежде, нежели подымется настоящая паника...

— Настоящая?

— То, что было до сих пор — сравнительно тихое и спокойное вступление к тому, что начнется через десять-пятнадцать минут. Я отправил страшилище странствовать по коридорам. Того и гляди, оно выскочит на всполошившихся обитательниц... А тогда учинится форменное светопреставление, будь уверена!

Лаодика поежилась:

— Что это за тварь?

— Человекобык.

— ???

— Пояснения услышишь потом, — улыбнулся египтянин. — А сейчас береги дыхание и следуй за мною. Ничего не бойся. Воины пропустят нас беспрепятственно. До поры до времени укроешься в моей комнате. А там будет видно. Заверяю честным словом: все образуется, не сомневайся.

— Я даже имени твоего не знаю, — пробормотала гречанка. — И ты моего — тоже...

— К услугам прелестной: Менкаура, та-кеметский писец. Бывший придворный сына Ра — жизнь, здоровье, сила, — машинально произнес египтянин с детства заученную фразу. — Нынешний наставник и пестун царевича критского... Хотя, постой! По всему судя, тоже бывший! — прибавил Менкаура с хитрой и довольной улыбкой.