«Не попаду, — подумал он с тоской. — Больно уж запыхался...»

Тяжкий, бухающий топот неотвратимо приближался.

Эллин помотал головой, старательно выпрямился, попробовал хоть немного успокоиться.

Прищурился.

Быстро сунул оба клинка за наскоро изготовленный у входа в катакомбы ремень, достал еще два, отправил туда же — остриями кверху. Последней парой вооружился и...

И внезапно увидел возникшую в боковом проходе, торопившуюся женщину.

Облаченная в короткую полупрозрачную эксомиду (Лаодику похитили, разумеется, полностью обнаженной и, сколь ни тошно было мелосской царевне принимать что-либо от ненавистных людей, довелось облачиться в соответствии с игривой модой, принятой меж обитательниц Кидонского дворца), растрепанная, она стискивала в руке светлый узкий нож.

Глаза — горящие, не сулившие встречному ничего доброго — уставились прямо в расширившиеся зрачки Эпея.

— Беги! — хрипло выкрикнул мастер, с трудом заставляя пересохший рот повиноваться и произносить более-менее внятные звуки: — Беги! Прочь отсюда, скорее!

Лаодика недоуменно остановилась.

Эта странная, несуразная фигура, облеченная чуть ли не шутовским нарядом, была непохожа на уверенных в себе, величественно разгуливающих стражников. А придворных мужского пола, не считая лекаря по имени Аминтор, в гинекее не водилось.

Задыхающийся, затравленный человек явно изготовился к обороне.

От кого?

Тут Лаодика различила, наконец, тяжкую поступь неведомого преследователя, раздававшуюся уже рядом, за углом.

«Стражник, — непроизвольно подумала беглянка. — Вот и отлично...»

— Беги! — опять выкрикнул Эпей и повернул голову в сторону, дабы отразить безрассудно извлеченную из Кидонских подземелий тварь.

Лаодика непроизвольно глянула туда же и пронзительно вскрикнув, замерла, не в силах тронуться с места.

Андротавр явился обоим во всей дикой, несокрушимой, первобытной мощи.

Во всей тошнотворности противоестественного облика.

Во всем разгаре кровожадного бешенства.

* * *

— Слушай, ты! — объявил вконец потерявший терпение критянин. — Если не будет поступлено в полном и неукоснительном соответствии приказу государыни, я велю воинам взойти на борт, взять тебя под стражу, и выведу ладью из гавани сам! Следом за нами двинется пентеконтера! Доставлю на траверз Мелоса, а дальше катись дельфином крутобоким! Паршивый трус...

Афинский моряк явно поверил обещанию Эсона, ибо немедленно прекратил упрямиться, велел приготовить галеру к отплытию и только попросил пресной воды и пищи на обратный путь.

— Уже сделано, — улыбнулся Эсон. — Моя лодка велика, вместительна. Припасы находятся здесь, рядом, — нужно только поднять их и устроить получше, покуда еще остается время...

— Гей, пошевеливайся, акульи дети, — гаркнул приободрившийся корабельщик, и на палубе возникло проворное движение. Засмоленные бочки передавали, крякая, с рук на руки, сноровисто катили, устраивали понадежнее.

Вздымали прочные, туго набитые мешки с провизией.

Принимали пузатые винные амфоры.

Эсоновы трюмы были весьма обширны, а столь незначительный ущерб, нанесенный запасам огромной пентекоктеры, мог быть легко и просто пополнен еще до наступления вечера.

— Капитан, — потрогал Эсона за руку высокий, отлично сложенный, черноволосый юноша.

— Да? — ответил критянин.

— Четырнадцать заложников — или жертв несостоявшихся, — печально улыбнулся молодой грек, — молят сопроводить ладью до острова Мелос, как ты предложил сам. Пожалуйста, капитан...

— С какой стати? — недоумевающе осведомился Эсон.

— Мы ни на йоту не доверяем этому человеку. Он славится в Афинах как личность весьма темная и подозрительная. Трусость и глупость его ты видел. Жестокость и подлость его не уступают ни той, ни другой.

Эсон сощурился и навострил слух.

— Собственно, из афинских корабельщиков лишь он один согласился доставить невинных на растерзание. Никто иной попросту не брался за подобное. Ты бы взялся? Будучи не военным, вынужденным подчиняться приказу, а, допустим, простым торговцем?

— Конечно же, нет.

— Господин, — вмешалась приблизившаяся девушка, — господин! Ксантий не сказал еще одного: этот капитан, по слухам, промышлял пиратством. Ради критских богов, не оставляй нас его нежному попечению! Ведь не хочется, избавившись от погибели, очутиться в медном ошейнике, на рабском рынке!

— Что-о-о? — спросил Эсон.

— Царь Идоменей потребовал прислать ему четырнадцать красивейших отроков и отроковиц, — пояснила гречанка. Эсон восхитился ее лицом — точеным, белым, словно слоновая кость, безукоризненно прекрасным даже в полумраке.

И голосом — звонким и мелодичным даже при беседе полушепотом.

— У негодяя в руках целое состояние, — подхватил Ксантий — Роданфа говорит сущую правду: мы слишком дорого стоим. И, если приключится то, чего страшимся, Крит едва ли сумеет оправдаться, доказать свою непричастность к...

— Довольно, — дружелюбным голосом прервал Эсон. — Я понял. Останусь на вашей посудине с пятью-шестью опытными воинами. Пентеконтера двинется следом.

Ксантий облегченно вздохнул.

— И не до острова Мелос, — продолжил Эсон, искоса поглядывая в сторону восхитительной Роданфы, — а до самой Пирейской гавани. Чтобы ни сучка, ни задоринки. Забрали с позором, вернем е почетом. Так велела государыня.

— Эй! — обратился он к гребцам стоявшей борт о борт с галерой лодки. — Оповестить капитанов: греческая галера покидает гавань беспрепятственно. Высочайшее распоряжение. Пускай передают по цепочке, чтобы всех уведомили вовремя.

Слушаюсь, господин! — ответил кормщик.

— Царского гонца высадить на причале; поджидать упомянутую придворную даму. Принять и домчать сюда во всю прыть.

— Будет сделано, капитан...

* * *

Выглядел человекобык и впрямь тошнотворно.

Мощью и тяжестью исполинского тела он изрядно превосходил самого этруска Расенну, веся, по примерной Эпеевой оценке, таланта четыре с половиной — и ни единой драхмы жира, лишь играющие бугры мускулов и массивные кости.

Человеческая плоть от шеи до лодыжек курчавилась густой порослью жестких даже на вид волос.

Бычья же голова, сидевшая на широченных плечах, выглядела странно голой, ибо покрывала ее шерсть чрезвычайно короткая и редкая. Грубая кожа так и просвечивала грязно-розовыми проплешинами, вызывая у наблюдателя брезгливое, скверное ощущение.

Рога были неожиданно короткими и выгнутыми.

Эпей непроизвольно подивился последнему обстоятельству.

Любовник царицы Билитис, безукоризненный и несравненный папаша этой мерзости, наверняка принадлежал к длиннорогой островной породе, подобных которой не встречалось более нигде в обитаемых землях.

Лютые маленькие глаза с кровавыми прожилками сверкали ненавистью и плотоядной злобой.

Вырвавшись в главный коридор — широкий, уходящий к востоку и западу несчетными анфиладами просторных залов, — чудовище на мгновение остановилось — по-видимому, туго соображая, куда попало.

«Вот и порезвился напоследок, — с тоскою подумал аттический мастер. — Выпустил теленочка попастись, на людей поглядеть, себя показать! Сейчас он тебе покажет...»

Отступать было немыслимо.

Драться — тоже.

Андротавр, скорее всего, удавил бы в рукопашной схватке полдюжины таких, как покойный начальник стражи Рефий, да и парочку архипиратов одолел бы шутя.

«Вот и все», — почти равнодушно сказал себе умелец, запуская первый кинжал с расстояния четырнадцати локтей.

Клинок безвредно звякнул о стену и отлетел.

Ибо в самое мгновение броска человекобык неожиданно приметил гречанку и сделал к ней проворный, широкий шаг.

Завидев женщину, чудовище, казалось, напрочь позабыло о добыче, за которой столь целеустремленно торопилось.

Лаодика исступленно завизжала и довольно-таки умело ткнула в наступающего стальным лезвием, не понимая, кто перед нею, считая объявившуюся ни с того, ни с сего тварь переодетым на шутовской лад воином или придворным.