И поверила.

И, сотрясаемая нервной дрожью, согласилась принять невообразимое еще поутру, неслыханное в истории острова Крит условие.

* * *

— ... Тебе везет, ненаглядная шлюшка, — уведомил Рефий притихшую повелительницу, окончив излагать подробности разговора с Алькандрой — Догадываешься, почему?

— Прости, я очень туго соображаю после всего случившегося, — вяло произнесла Арсиноя. — Объясни, пожалуйста.

— Великий Совет в итоге нынешней милой беседы становится, скажу без похвальбы, сборищем бычьих подстилок. И только.

— Рефий!

— Замолчи. Теперь критский закон — это я. Уразумела?

— Да. Кажется.

— Ежегодная дань, взыскиваемая Идоменеем с Афин, передается мне. А я торжественно отправляю обе восхитительных семерки по назначению. Мальчиков, разумеется, в катакомбы, а девочек — в южное крыло. Естественно, без лишнего шума. Тихой, так сказать, сапой.

— Идоменей взбесится, поверь. Моряки захватят дворец, перебьют стражу... Ведь если рушатся устои, кто посмеет осудить царя за прегрешения беспутной супруги? Лавагет воцарится единолично! Ты рубишь сук, на котором спокойно сидели мы оба, крушишь надежнейшую опору...

— Ну, для начала, телочка, не следовало распяливаться под собственным великолепным сынком. Он мальчик хорошенький, но всему же бывает предел! Сильвия провела тебя на мякине, заварила отличную кашицу, с умом приготовила...

— Мерзавка!

— Зато находчивая. И сообразительная. И страстная. И застенчивостью не страдает... Не горюй, нынче ночью мы ее немного исследуем на приволье, чуток стыдливости отыщем. Касаемо лавагетовых корабельщиков... Наверно, Сини, следует немного выспаться! Ты всякую способность рассуждать потеряла от потрясений.

— То есть?

— Наши родимые кефты весьма терпеливы и смирны, ежели, как ты выразилась, не потрясать устоев. Размысли здраво: кому ведома тайна подземелий? Кто пронюхает о позорище Великого Совета? Или думаешь, она обратится за помощью к народу, распишется в собственных никчемности, бессилии, ничтожестве? Два десятка быками траченых дур...

— Пожалуйста, Реф!

— Этот культ — неимоверная глупость, Арсиноя, и довольно притворяться святошей. Телицу для забавы сооружать горазда, а правду слушать не дерзает... Кстати, бугая на днях доставлю сам, стойло ему приготовили, войлоком обтянули в четыре слоя, — пускай хоть ревмя ревет, снаружи в десяти локтях не расслышат.

Рефий усмехнулся.

— По сути изменится все. Но по внешности все останется как прежде. И вовек не дерзнет Идоменей дать волю ярости. Чересчур скользкая дорожка, верное изгнание, коль скоро до смертоубийства дойдет.

— Как объяснить гибель Элеаны?

— Алькандра, понятно, молчала как рыба. Никому ни гу-гу об истинной причине. Дурочка ты моя венценосная, Элеана зарублена допившимся до зеленых гарпий воином, коего я незамедлительно и заслуженно препроводил к праотцам.

— Понимаю...

— Но это еще не все, — хитро ухмыльнулся Рефий — Теперь, когда каждый год тебе начнут поставлять семь отборнейших красоток...

Он примолк, выжидая.

Арсиноя вопросительно подняла брови.

— ... Есть ли смысл и толк содержать миопарону и ее треклятого капитана? — спросил Рефий. — Расенна обходится казне едва ли намного дешевле пяти-шести крупных боевых экипажей, а знает неприлично много. Почти столько же, — закончил он, чуть повысив голос, — если не столько же, сколько я и Сильвия.

— Надо подумать, — сказала Арсиноя.

* * *

Вот почему, несколькими часами позднее, принимая Расенну в издавна служившей для подобных свиданий, спрятанной в потайных глубинах гинекея, комнате, повелительница выказала нелюбезность отменную.

И доселе незнакомое этруску неблагорасположение.

— До утра оставайся во дворце, — приказала Арсиноя, вновь обретя привычное спокойствие. — Пробудившись и позавтракав, мы сможем обсудить некрасивое положение дел куда обстоятельнее.

Расенна крепко удивился, однако ни малейший мускул не дрогнул на бронзовом, обветренном лице.

— Прости, госпожа, — произнес архипират самым почтительным голосом. — Я, вероятно, плохо уразумел распоряжение. Обыкновенно миопароне воспрещали встречать рассвет на якорном месте близ Кидонии. Этого требовала скрытность.

— На сей раз порядок действий чуть изменяется, — улыбнулась царица. — Тебе выделят надлежаще удобную спальню и, для разнообразия, проведешь ночь на суше, под надежным кровом.

Любезно кивнув головой, Арсиноя отпустила этруска и задумалась.

Так же глубоко задумался и Расенна, предшествуемый по запутанным дворцовым переходам хорошенькой служанкой, то и дело метавшей на бородатого исполина быстрые, многообещающие взгляды.

В иное время разбойник не преминул бы подмигнуть и отпустить недвусмысленную шуточку — глядишь, и подружкой на ночь обзавелся бы.

Однако нынче этруску было отнюдь не до баловства.

Следовало уяснить причину внезапной и настораживавшей немилости.

Чтобы Арсиноя окрысилась на своего любимца и, в известном смысле, благодетеля за явный, но приключившийся отнюдь не по собственной вине Расенны, промах, требовалась причина достаточно веская. Правда, побоище состоялось чуть ли не в прямом соседстве с островом Крит, но похищение удалось, бегство — тоже, а коль скоро девица пребывает в полуобмороке, — не беда, минует время, все как рукою снимет.

Не снимет — опять же, не беда: гарем достаточно многочислен, Лаодикой больше, Лаодикой меньше — какая разница?

Что же стряслось, Тухулка[58] побери? Что?

Девица хихикнула.

— Любопытно все-таки, ваша милость, что Рефий с ними сотворит?

— С кем? — рассеянно спросил пират.

— С греками, конечно.

— С какими греками?

Служаночка даже остановилась и недоверчиво уставилась на пирата. .

— Ваша милость шутит?

— Ничего не понимаю! — рявкнул недовольный этруск. — Что за греки, откуда они, прах разрази, взялись, и почему Рефий отрастил на них зуб?

— Да на каком ты свете обретаешься, господин? — засмеялась служанка. — Те самые, которых государь повелел доставить на Крит, в наказание за убийство нашего посла! Семь юношей и семь девушек...

— Разве посла убили? — машинально осведомился этруск.

— Нет, господин, ты просто прелесть, — проворковала юная особа, невзначай прижимаясь к Расенне плечом, — Весь остров лишь об этом и болтает, а он делает вид, будто слыхом не слыхивал про убийство и кару, определенную афинянам.

— Расскажи-ка по-людски, — буркнул насторожившийся Расенна. — Я, видишь ли, только что из долгого плавания, последних новостей не знаю.

Словоохотливая девица не заставила себя упрашивать.

— ... А Рефий говорит, отдай их на мое усмотрение, уж я-то им устрою погибель, почувствуют, что умирают! И каждый год Афины будут высылать новых — десять лет кряду! Вот!

— Семеро юношей и семь девушек? — переспросил этруск.

— Ну да, всякий год, в наказание за провинность. Царь Идоменей сперва хотел казнить их на площади, всенародно, а Рефий говорит: лучше отдай мне, сам распоряжусь...

Дальше Расенна уже не слушал.

Не уразуметь подоплеки происшедшего мог только набитый дурак, а уж глупостью-то этруск отнюдь не отличался.

«То, что парней казнят, не поддается ни малейшему сомнению. А девочек Рефий наверняка вознамерился определить к Арсиное. Получается, Расенна сделал свое дело... Дальнейшей нужды в дорогостоящих услугах не будет.

Десять лет. Семьдесят наиотборнейших красоток... Без трудов, затрат и риска. Ни пятисот золотых талантов за работу, ни страха за возможный провал, ни вероятных осложнений...»

Дверь опочивальни распахнулась. Девица поглядела на этруска с неприкрытой надеждой, но Расенна равнодушно ступил внутрь, кивнул и повелительным жестом отпустил служанку.