В таких и подобных раздумьях коротал мастер Эпей тихий вечер, беседуя с амфорой и не подозревая, что события примут вскоре весьма нежданный оборот.

Изобретательная Сильвия предприняла наступление сразу с двух направлений, и довольно решительным образом, отметая тонкие уловки.

— Придется, наверное, мальчику небольшой укорот дать, — доверительно сообщала она Арсиное. — Ограничить немножко. Не то девочки вскоре на нас с тобою и смотреть не пожелают.

— Почему? — задорно спросила царица.

— Уж больно Бата пригожий да пылкий. Сабина говорит, в гинекее уже ссориться потихоньку начинают, кому с ним раньше забавляться. Любому воину, дескать, форы дать сможет — и немалой.

— Надо спросить Сабину...

— Да тебе ведь не признается, оробеет. И вовсе не в том загвоздка...

— А в чем же?

Сильвия притворно замялась.

— Ну, признавайся!

— В том, Сини, что...

— Ну же, ну!

— ... что на самом деле он по тебе одной истомился.

— Фу, глупости!

— Я наблюдательна, Сини, этого не отнимешь. И не глупа, честное слово.

— Но... это немыслимо... Неосуществимо! Совершенно запретно...

— В страсти, моя радость, запретов не существует. Чего желается, то и славно. А вот подавленные желания могут обратиться против нас и выйти немалым боком. Сама знаешь... Иди, угадай! Сейчас мальчишка насытился и сделался лучше лучшего. Но возникло новое вожделение, которому пока что нет исхода. Берегись, — ежели оно уйдет внутрь и там перебродит, Эврибат просто-напросто взбесится. Ты этого не хочешь, правда?

— Ужасные речи ведешь! — воскликнула Арсиноя и бросила на Сильвию кокетливый, отнюдь не исполненный ужаса взгляд.

Подруга немедля перешла в решительную атаку.

— Вы влюблены, точно двое наивных детей, перепуганных собственным чувством! Но ты уже давно взрослая, да и он как бы перестал быть ребенком. Отбрось дурацкие предрассудки. Вышла замуж за брата — почему, спрашивается, нельзя подарить наслаждение сыну? Фи, телочка, а я считала тебя великолепной умницей.

— Понимаешь, к чему подстрекаешь? — тихо спросила Арсиноя.

— К блаженству, — невозмутимо парировала Сильвия. — Будь у меня взрослый сын, я сама позаботилась бы о его постельном просвещении, не препоручая боги ведают кому. Да еще сын, влюбленный в меня по уши.

Арсиноя порозовела от удовольствия и смущения.

— Убирайся прочь, — велела она Сильвии, стреляя глазами и слегка улыбаясь. — Ты, действительно, вопиющая распутица.

— Повинуюсь, — весело бросила придворная. — Кстати, кто-то жаловался на предел изощренности, на поблекшие ощущения... Подумай о новизне, помысли об остроте переживаний! А мальчишка-то каков! Загляденье, и только...

— Кыш! — сказала Арсиноя.

* * *

Бредовая эта беседа отнюдь не была столь бессмысленна, сколь может показаться читателю.

Сильвия всецело правильно подметила взаимную влюбленность Эврибата и Арсинои. Отлично поняла, что лишь вековые запреты на кровосмешение сдерживают царицу, и только боязнь совершить невообразимый с отроческой точки зрения шаг стесняет уже вполне разнуздавшегося наследника.

Надлежало толкнуть игриво и бесцельно заигрывавшую друг с другом странную парочку в объятия, втайне желанные обоим.

Вы спросите, какая корысть была от этого Сильвии.

Отвечаю.

По извращенности натуры и воображения красавица превосходила самое Арсиною настолько же, насколько та возвышалась над остальными женщинами. Честолюбием Сильвия также обладала огромным, а в уме и врожденном чутье попросту не знала равных.

Довольно давно она умудрилась изрядно затмить Арсиною в глазах Рефия, который был готов на что угодно ради женщины, способной угадать все его прихоти и причуды, потворствовать им, покорствовать, а вдобавок еще и наслаждаться.

Мазохистская — точнее, садо-мазохистская — натура Сильвии пришлась начальнику стражи как раз впору. Арсиноя, разумеется, знала об их свиданиях — ревности в гинекее не водилось, однако понятия не имела о подлинном свойстве яростных и трудноописуемых оргий, вершившихся в опочивальне подруги. Рефий вожделел к обеим с одинаковым пылом: Арсиноя была красивее и нежнее, Сильвия — бесстыднее и упоительнее. Каждая возбуждала чудовищную похоть Рефия на особый лад, и разнообразие лишь добавляло остроты чувственным утехам.

Уразумев и удостоверившись, что, попросту говоря, держит начальника стражи за бивень, Сильвия своевременно вспомнила весьма любопытную подробность.

Рефий был двоюродным братом Идоменея и Арсинои.

Приключись нечто, влекущее за собою смену династии, — но смену, исключавшую восшествие на престол прямого наследника, Эврибата, — первый телохранитель государства оставался единственным и несомненным претендентом.

А она, Сильвия, способна утолять и насыщать это чудовище сверх вообразимого предела, приобретала несомненную возможность воцариться на Крите.

Ибо прекрасно ведала: уже давным-давно Рефий не глядит ни на одну женщину, кроме царицы и нее. Никакая иная наложница попросту не умела подчиняться бешенству этого любовника с надлежащей страстностью. Вкусив соленых маслин, Рефий не желал довольствоваться опресноками и утратил к ним всякий интерес.

Если не она, Сильвия, то кто же?

А смена династии — полная смена! — была возможна и неизбежна, коль скоро удастся засвидетельствовать и доказать кровосмешение матери и сына (соитие отца и дочери полностью исключалось, поскольку дочери не существовало в природе). Преступление подобного свойства каралось пожизненным изгнанием всей семьи — от мала до велика. Закон мягок, говаривала Элеана, однако это закон...

И Сильвия трудилась вовсю — весело, игриво, в полном согласии с полоумным вихрем распутства, ни на минуту не стихавшим в южной части гинекея.

А для вящей надежности верная и нежная подруга подсказала Арсиное мысль соорудить и опробовать пресловутую деревянную телку.

Лишняя — тем паче, страшная и неоспоримая — улика отнюдь не могла повредить созревшему замыслу.

В отличие от Арсинои, Сильвия блудила, не теряя здравого разумения...

* * *

По части шестого чувства с коварной этой особой могли успешно соперничать лишь двое из уже знакомых нам героев.

Первым был мастер Эпей.

Вторым — этруск Расенна.

Закутавшись в теплый плащ, устроившись на носу миопароны, подгоняемой дыханием северо-западного ветра, архипират устремлялся прочь от острова Мелос и даже не делал обычных попыток умягчить и расположить к себе новопохищенную красавицу.

Расенна разглядывал звезды, понемногу потягивал вино, чего обычно избегал во время плавания, и предавался отменно грустным размышлениям. На сердце у разбойника было мерзко, тревожно и тоскливо.

Этруск чуял нутром: этот набег — последний. Ближайшее, — а уж подавно отдаленное, — будущее становилось неопределенным и угрожающим.

Добычу выкрали на удивление легко, если учитывать невиданно сложные обстоятельства дела. Увидав, что первейшая красавица Мелоса, царская дочь Лаодика, выходит замуж, Расенна из чистого удальства поклялся умыкнуть ее прямиком со свадебного ложа. Встревоженный вопиющей дерзостью капитана Гирр самолично отправился на разведку, убедился в том, что хоромы повелителя и впрямь расположены на превеликом отшибе от городских стен[55] и, при надлежащей осторожности, можно попытать удачи.

Осторожность явили, удачи попытали, своего добились и даже сумели унести ноги, не потеряв ни единого человека, хотя ночная стража приметила подозрительные тени и подняла тревогу — весьма и весьма запоздалую.

Ночь стояла безлунная.

Миопарона ждала с уложенной мачтой, чуть различимая над поверхностью темных вод.

Ускользнули.

Ушли на веслах и быстро исчезли в морском просторе.

Все, казалось бы, прошло гладко и ладно, как по маслу.