Тринакрия[34], уже в те отдаленные времена снискавшая славу средиземноморской житницы, была страною куда более цветущей, богатой, многолюдной, нежели в последующие столетия, за вычетом, пожалуй, нашего — двадцатого.

Колосились необозримые поля пшеницы и ячменя. Шелестели густой листвой неисчислимые оливковые деревья. Зрели по склонам пологих гор виноградные лозы. Тяжкие, налитые соками смоквы тысячами падали наземь, обращаясь перегноем, удобряя почву свежими туками, поскольку недоставало рук, дабы полностью собирать неслыханные урожаи.

А рук на острове было отнюдь не мало: плодородная Тринакрия изобиловала населением. Разгромленный впоследствии, остров опять заселился около восьмого века, но уже не сравнялся в пышности с тем, чем был прежде.

Великое множество народу обитало в благодатном краю — пастухи, виноградари, земледельцы, рыболовы, ремесленники, торговцы, вельможи... Города и городки, поселки и деревеньки, виллы, стоявшие в горделивом одиночестве, лачуги, стыдливо ютившиеся поодаль от более приглядных построек — все жило трудолюбивой, вполне или относительно сытой и счастливой жизнью.

Там, где впоследствии возникли Сиракузы, цвела столица, чье название утрачено для истории. Оттуда повелевал и властвовал Тринакрией царь, имя которого безвозвратно забыто. Но его дочь заслуженно славилась неописуемой своею красотой, и молва о несравненной прелестнице передавалась из уст в уста.

Неэра.

Так нарекли эту очаровательную девушку лет за восемнадцать или девятнадцать до того вечера, когда Расенна пустился в первый набег из числа свершенных по воле царицы Арсинои.

* * *

Тонконогую, сильную лошадь выпрягли из легкой колесницы и отпустили пастись чуть поодаль, где кончались пески, а неширокая полоса цветов и трав постепенно переходила в опушку молодой рощи.

Солнце еще только вставало, но насквозь прогретые прибрежные воды не успевали сколько-нибудь заметно остыть в продолжение короткой летней ночи, и должны были объять купальщиц струями парного молока.

Царевна скинула одежды; явившиеся вослед повозке веселые подруги проделали то же самое, и вся бойкая стайка с визгом, плеском и брызгами ринулась в море. Купаться поутру, плавать, нырять, поднимать самоцветную гальку со дна и состязаться: кому попадется лучше и больше!..

Потом сушить под легким, ласкающим бризом промокшие волосы, наскоро завтракать под негустой сенью тонких деревьев, снова запрягать лошадь и торопиться домой, к привычным ежедневным занятиям.

Это вошло у Неэры в неукоснительный обычай.

О котором знали, на беду, слишком многие.

Побарахтавшись у самого берега, вдоволь посмеявшись, позабавившись, девушки наперегонки ринулись плыть к одиноко торчавшей приблизительно в пятистах локтях расстояния скале. Привычное состязание в проворстве: туда и обратно — кто первый? Точнее, первая?

Лишь панически боявшаяся акул Миртала ни разу не участвовала в этих дружеских соревнованиях и с примерным терпением сносила насмешки, отнюдь не всегда безобидные. Но юную особу, на глазах которой морское чудовище однажды перерезало пополам человека, пытавшегося высвободить застрявший меж камней корабельный якорь, можно было понять.

Миртала страшилась глубины, прозрачной бездны, из которой, того и гляди, могло возникнуть нечто ужасное, хищное, неодолимое. Пусть язвят, ежели угодно!.. У песчаной кромки мелко, зато безопасно... Сами поглядели бы на тучу багровой крови, клубившуюся и распространявшуюся в кристально чистой хляби, сами услышали бы, как булькает и внезапно смолкает отчаянный предсмертный вопль ныряльщика, уже почти достигшего спасительного каната, конца, поспешно выброшенного за борт по команде, отданной капитаном, отцом десятилетней Мирталы!

Семь весен миновало, а девушка до сих пор не решалась входить в морские волны глубже, нежели по пояс, и всячески противилась любым приглашениям совершить прогулку в лодке. Воспоминание оказалось неизгладимым.

Возникший из-за ближайшего мыса низкобортный, длинный корабль под несуразно большим парусом не вызвал у Мирталы ни любопытства, ни беспокойства. Тринакрийские суда сновали вдоль острова от восхода до заката; моряки часто приветствовали купальщиц задорными возгласами, а те отвечали не менее задорно, махали поднятыми над водой руками, смеялись.

Правда, корабль выглядел немного странно: весь голубовато-зеленый, в тон волне; и парус был такого же необычного цвета. Но так уж, видно, заблагорассудилось владельцу.

Хруст песка за спиной заставил девушку проворно обернуться.

Пятеро незнакомцев, появившихся неведомо откуда (Расенна еще накануне вечером велел половине боевого экипажа укрыться в рощице), быстрым шагом близились к ней. Полуголые, бронзовые от загара, атлеты — воины или моряки.

Миргала вскрикнула.

— Молчать! — произнес один из пришельцев столь внушительно и зловеще, что девушка и впрямь умолкла от испуга. — Молчать, козочка!

Ременная петля в мгновение ока стянула руки Мирталы за спиной, другая обвила голени. Глядя на полированный бронзовый клинок, блестевший неподалеку от горла, ошарашенная девушка и не помыслила ослушаться.

— Полежи на песочке, отдохни, — сказал тот же голос. — Подружки вернутся и развяжут. Если заорешь, погибнешь...

Незнакомцы рассыпались редкой, вытянутой цепью и проворно бросились в теплые волны, стремясь вослед царевне и остальным пловчихам, чьи головы уже превратились в едва различимые среди сверкающей хляби темные точки.

* * *

Семилетний Эврибат, получавший образование сообразно своевольным распоряжениям Арсинои, вопреки существовавшим традициям усваивал египетский язык сызмальства. Он примостился в светлом, уютном покое на искусно вырезанной из слоновой кости скамеечке, устроил на коленях навощенную складную дощечку, приготовил стило, но не выводил сложных, замысловатых знаков, а только внимал плавно льющейся речи та-кеметского писца, зачисленного в придворные наставники.

— Обрати же свое сердце к книгам... Смотри, нет ничего выше книг! Если писец имеет должность в столице, то не будет там нищим. О, если бы я мог заставить тебя полюбить книги больше, чем твою мать, если бы я мог показать перед тобой их красоты![35]

Восседавшая рядом Арсиноя украдкой подмигнула Эврибату и послала ему незаметный воздушный поцелуй.

— Я не стану любить книги больше, чем люблю Сини! — капризно возвестил царевич. — Я вообще не люблю книг! Они ужасно скучны! А Сини всегда рассказывает интересно!

Арсиноя улыбнулась.

Мудрый Менкаура, обязавшийся учить наследника всяческим и всевозможным премудростям вплоть до совершеннолетия, только вздохнул — мысленно.

За истекшие полгода египтянин успел нажить несомненную и устойчивую неприязнь к взбалмошному, строптивому, ничем на свете неспособному заинтересоваться по-настоящему, Эврибату.

Да и к венценосной матери его тоже.

«Поразительно! Дитя по самой природе своей жаждет познаний! Не школьных, нет, ибо школа налагает узду, вынуждает идти в направлениях скучноватых, утомительных, бесцельных с первого взгляда... Но любой ребенок охотно и неудержимо познает, забавляясь, играя, становясь бурлящей частичкой окружающего мира. Этот же ленив душой и нелюбопытен разумом».

Такие мысли вспорхнули в мозгу Менкауры и унеслись прочь подобно стайке вспугнутых воробьев.

Эврибат и впрямь не увлекался ничем.

Игрушки — драгоценные, блистательные, сотворенные умелыми дворцовыми ювелирами; хитроумные и замысловатые, не столь роскошные, зато самодвижущиеся, изготовленные мастером Эпеем, — занимали ребенка на часок-другой, а затем отправлялись валяться и пылиться по саморазличным уголкам бесчисленных покоев.

Наследник охотно дурачился со сверстниками, готов был шнырять вместе с ними по залам, дворикам и переходам с утра до ночи, плескаться в заливе, кататься на лодке под заботливым присмотром старших, разыгрывать потешные сражения — это Эврибату нравилось превыше всего, — но египтянин с грустью подметил в мальчике полное и совершенное отсутствие воображения, поистине изумительное, ибо речь шла о существе, чей самый возраст располагал к бесконечным выдумкам, затеям, безобидному притворству.