С грохотом взрывов, оставляя позади дымящиеся груды развалин и развороченные мостовые, фронт откатывался на восток.

Мы должны были уехать, бежать отсюда. Так говорила мама. Но отец все медлил, выжидал. Он служил в банке, всегда ходил с огромной связкой ключей от железных сейфов, в которых хранились деньги и еще невесть какие ценные вещи. Отец ждал, что эти сейфы вывезут, куда-то бегал, что-то доказывал, с кем-то бранился, а дома все больше молчал и только без конца курил — папиросу за папиросой. Но банка так никто и не вывез. Загрохотали орудийные залпы, разрывы снарядов, и городок потонул в пламени пожаров. Мы едва успели выбраться из дому и укрыться рядом в саду.

Полдня мы прятались в этом саду да в канавах по обочинам дороги. Сестренка жалась к маме, я — к отцу. Каким-то чудом ни один осколок не угодил в нас, хотя разрывы ухали совсем близко — рукой подать.

Потом все смолкло.

Когда мы поднялись из канавы, то оказались возле дома переплетчика Менделя.

По улице шли танки с крестами на бортах.

Мамины большие черные глаза стали еще больше. В них трепетали искорки страха. Она все сильнее прижимала нас к себе. А в кармане у отца позвякивали никому не нужные теперь ключи от разбомбленного банка.

Городок сурово глядел из пламени. Улицы дрожали от лязга машин и топота солдатских сапог.

Мне было страшно и любопытно.

Переплетчик Мендель выглянул в окно из-за занавески и только тогда отворил дверь.

— Да хранит вас господь! — воскликнул он, пропуская нас в комнату. — Отчего вы не бежали? Я — человек маленький, старый, и дни мои сочтены. Но вы, реб[1] Юдель, — сказал он, обращаясь к отцу, — вы не только еврей, но и видное лицо. И со всей семьей у немцев…

Отец ничего не ответил.

Мама, глотая слезы, рассказала все, как было с ключами от банка.

Прежде я нередко приходил к реб Менделю. В его маленькой мастерской всегда пахло клейстером и еще чем-то терпким; на полу лежали кипы переплетенных и растрепанных книг. Мне нравилось смотреть, как он брал стопки листов, сшивал, смазывал, подрезал, и из беспорядочной бумажной груды рождалась красивая, плотная книга с золотым тиснением на переплете. Эти разрозненные, растрепанные листы и готовая красивая книга мне всегда почему-то напоминали соседского младенца. Вот он лежит, сучит ножками, машет ручонками, а реб Мендель берет его, туго пеленает и аккуратно свивает.

Переплетчик любил петь печальные еврейские песни и вперемежку рассказывать забавные истории. При этом он сам смеялся так, что его белая борода подрагивала, а я тянулся схватить ее серебристые пряди. Тогда он начинал еще пуще смеяться, в отместку пытаясь мазнуть мне по носу клеем…

И никогда мне не приходило в голову, что реб Мендель — старый человек.

Но сейчас, в зловещих отсветах пожаров, рассеявших обычный сумрак комнаты, я вдруг увидел, что реб Мендель уже старый-престарый: лицо его изборождено глубокими морщинами, глаза ввалились и руки трясутся. Никогда раньше не замечал я, что у него такая сгорбленная спина и совсем седая борода…

Все время, пока с грохотом и лязгом мимо проходили фашистские войска, я, дрожа всем телом, тянулся к отцу, старался в его глазах прочесть, что будет дальше, и ни одной слезинки не проронил. А сейчас, глядя на постаревшего Менделя, я почувствовал, что к горлу подкатил комок…

— Куда ты? — испуганно воскликнула мать.

— Во двор, сейчас вернусь, — ответил я.

Пока взрослые продолжали разговор, решая, что предпринять, как быть дальше, я проскользнул в дверь и тут, забравшись в укромный уголок под навесом, дал волю слезам, скорее безотчетно чувствуя, нежели понимая, что сегодня не только постарел реб Мендель, но кончилось и мое детство.

В это время скрипнула калитка, и с улицы вошел какой-то парень. Оглянувшись, он одним прыжком подскочил к дому, вдоль стены прокрался к ступенькам, которые вели в сени, подсунул что-то, выпрямился и воровато стал озираться по сторонам.

Это был сын почтового чиновника, гимназист Миколас. На его левом рукаве белела повязка.

Будь то не Миколас, я бы вылез из своего тайника и спросил, чего это он делает под чужими крылечками. Но Миколаса я терпеть не мог и к тому же боялся его. Он частенько распевал гадкие частушки про евреев. А однажды, когда я возвращался из школы, он выхватил мои книги, кинул наземь и затоптал их в грязь.

Когда Миколас убрался со двора, я подбежал к ступенькам. Но там ничего не оказалось, кроме зеленой жестяной бутылки. Из ее затычки торчало колечко с металлической цепочкой. Такую странную бутылку мне видеть раньше не доводилось. Хотел было потянуть за колечко, да побоялся, как бы чего не натворить. Скорее всего Миколас эту бутылку взял не спросясь, а теперь вот вернул ее на место.

Но тут послышался испуганный голос мамы:

— Беня, Беня!..

— Я здесь, мама. Погляди, какая бутылка! Никогда такой не видел.

— Куда ты запропастился? Иди сюда быстрей! — продолжала взволнованно мама, втаскивая меня в комнату. — Надо уходить, а тебя нет. Время-то теперь какое…

Мы распрощались с реб Менделем. Он заморгал влажными глазами.

— Да благословит вас всевышний! Только полем идите, полем… Фронт ведь близко…

Вдруг в сенях хлопнула дверь.

— Руки вверх! — гаркнул, входя, немец. — Евреи?

Мы подняли руки.

— Евреи! — ответил отец, шагнув вперед.

— Ни с места! Сдать оружие! — скомандовал другой.

Немцев было трое. Четвертый — гимназист Миколас. Они стояли, сгрудившись в дверях и вытянув шеи. Глаза у них горели точь-в-точь как у котов, выслеживающих из засады воробьев. Запыленные, в серо-зеленых мундирах, с направленными на нас дулами автоматов…

А на пряжке ремня полукругом: «Gott mit uns[2]».

Вот они какие вблизи… Так почему же бог с ними?

— У нас нет оружия, — наконец вымолвил переплетчик.

— И откуда ему быть у нас? — сказал отец.

Я тоже поразился. На самом деле, откуда у отца или старого Менделя может быть оружие? Они же не военные. У меня, правда, было ружье, игрушечное, но оно осталось дома.

Начался обыск… У отца и Менделя отобрали часы, разворошили комод, обнюхали все уголки.

Никакого оружия не было, нашли только серебряные чарки для вина, которые хранились в застекленном шкафчике от пасхи до пасхи.

Потом мужчин выгнали во двор, а нам приказали оставаться в комнате. Охваченные страхом и тревогой, мы кинулись к окошку. Солдаты носками сапог чуть поковыряли землю вдоль забора, а гимназист ринулся к крылечку, вытащил из-под ступенек ту жестяную бутылку.

— Вот граната! — закричал он. — Граната!..

— Кто здесь хозяин?

— Я, — спокойно ответил Мендель. — Это не наша граната, я ее никогда в глаза не видел.

— Молчать, проклятый еврей! — рявкнул другой немец, должно быть старший. — Марш!

Он пихнул старого Менделя так, что тот едва удержался на ногах. Отец кинулся к немцу… Глухо прозвучал выстрел. Правая рука отца повисла. Вся четверка бросилась на отца. Его свалили на землю…

Мама крикнула не своим голосом:

— Юдель, Юдель!..

Сестренка заплакала. Я стоял у окна, словно пораженный громом, не в состоянии двинуться, ничего не соображая, ничего не слыша. Стоял и смотрел, как избивают отца, почти мертвый от страха, что его могут убить…

Отца не убили. Окровавленного, избитого заставили подняться и скрутили ему руки. А реб Менделю на шею повесили гранату, найденную под ступеньками крылечка.