— Все политика... При Зие этого бы никогда не произошло, но теперь у власти Беназир. Ей нужен американский доллар. Апелляционный суд Пакистана меня выдал. А на следующий день судьям вручили американские визы и зеленые карты. Теперь живут как боги в Вашингтоне. Счастливы, что уехали из страны третьего мира, перебрались в пристойное место. DEA уговаривает меня признать себя виновным, сотрудничать с ним и стать доносчиком. Тогда отправит обратно, в Пакистан. Я сказал: «Почему бы и нет?». Такого дерьма-то понарассказываю.

— Малик, ты же не собираешься давать против меня показания, правда?

Он улыбнулся.

— Если я это сделаю, Д. Г. Маркс, можешь провести перекрестный допрос. Увидишь, что я могу учинить. Наговорю всякого дерьма. Мы с тобой занимаемся бумагоделательным бизнесом.

— А что с твоим племянником, Афтабом?

— Он на меня донес.

— И против меня будет давать показания?

— Если попросит DEA, будет.

К нам подошли Джим Хоббс и Ронни Робб. Их обоих без проволочек выслали из Голландии. В Штатах им пообещали немедленное освобождение, если признают себя виновными и заложат всех, кого знали. Они отказались от этого предложения и ждали судебного процесса.

Следующим я увидел Эрни, впервые за последние десять лет. Он сбросил лишний вес и выглядел как в 1973 году.

— Просто охренительно...

— Эрни, прости за все глупости, что я натворил.

— Забудь! Я и сам малость оплошал. Тюрьма меня не беспокоит. Мне не вынести мысли, что мою Пэтти упекут за решетку на семь лет. Я сделаю все, чтобы ее вытащить. Все, что угодно.

К нам подошел Патрик Лэйн. Прошло пять лет, с тех пор как я его видел. Подобно Эрни, он выглядел необыкновенно здоровым и загорелым.

— Должно быть, счастлив, что получил только три года? Это почти что оправдание.

— Ошибаешься, Говард. Обвинение собирается подавать апелляцию.

— То есть?! На каком основании?

— На том, что я продолжал заниматься бизнесом с лордом Мойниханом после 1 ноября 1987 года. Это означает, что на мое дело распространяется Закон о реформе практики вынесения приговора, а он предусматривает гораздо более суровое наказание, нежели то, которое мне назначил судья Пэйн. Обвинение считает, что мне должны дать пятнадцать лет без права досрочного освобождения. Похлеще, чем Эрни. Он-то, по крайней мере, сможет освободиться до истечения срока. А я нет. Когда выйду из тюрьмы, новый век уже давно наступит. Я не могу так поступить со своей женой и детьми.

Мы уселись вшестером и принялись обсуждать прошлое и настоящее. Я не брал косяка в рот уже почти неделю.

— Эрни, дурь здесь можно достать?

— И не думай.

Днем я встретился с несколькими адвокатами из Майами. Они все сверкали атрибутами богатства, заработанного на контрабанде наркотиков, и почти все утверждали, что имеют близких друзей среди обвинительной стороны, с которыми могли бы заключить выгодную сделку, если я расколюсь. Один из юристов, Стив Бронис, держался иначе: был холоден как лед, не расточал улыбок.

— Мистер Маркс, прежде чем мы начнем, позвольте мне прояснить один момент. Если вы намереваетесь признать себя виновным и сотрудничать с правительством США, то я не ваш адвокат.

— Вы мой адвокат. Пока я могу себе это позволить. Сколько стоят ваши услуги?

— Я получу документы из суда и прочитаю их. Тогда дам вам знать.

Вечером я поговорил с некоторыми другими заключенными, опять же главным образом с кубинцами и колумбийцами, и вынес из этих бесед отчетливое убеждение: любого могут признать виновным, если только он не невинен как младенец и способен доказать это, не оставив ни тени сомнения. Единственный способ избежать сурового приговора — это стать доносчиком либо таковым прикинуться.

Даже улегшись спать, я все не мог успокоиться. Ни за что не стану доносчиком, стукачом, фискалом, осведомителем, изменником, предателем, Иудой, обреченным терпеть вечную казнь на самом дне Дантова ада. Иначе как посмотрю я в глаза своим детям или родителям? Если Пэтти признали виновной и дали ей семь лет, что случится с Джуди? Она тоже неспособна на донос. Неужели ей суждено провести много лет в тюрьме? Неужели меня упекут за решетку навсегда? Как же наши дети справятся с этим без нас? Нельзя сдаваться. Приставы в суде сказали, что мои личные вещи переданы агентам DEA. Идея Джона Парри сработала. Теперь в DEA читают мою писанину. Я застану их врасплох на суде. Добился ведь оправдания в Олд-Бейли, добьюсь и здесь. Утром поговорю с Хоббсом и Маликом, попрошу, чтобы сказали, будто пакистанский гашиш предназначался для Австралии, а не для Штатов. С тем я и заснул.

— Имя?

— Маркс.

— Номер?

— 41526-004.

— Ты едешь в суд, Маркс. Сложи все вещи в шкафчик. Тринадцать часов я проторчал в камере временного содержания суда Майами. Заседания кончились, а меня так и не вызвали. Мне удалось привлечь внимание судебного пристава и спросить, что происходит.

— Какой у тебя номер? — поинтересовался пристав.

— 41526-004.

— Тебя переводят в другое учреждение.

— Куда?

— В Норт-Дейд.

Я уже слышал это название. Именно там держали Джуди. Я обернулся к остальным заключенным:

— Меня отправляют в женскую тюрьму, в Норт-Дейд. Моя жена как раз там. Фантастика!

— Там сидят не только женщины, — заметил один из сокамерников. Туда сажают стукачей. У тебя будут каникулы, бритиш.

Норт-Дейдский центр содержания под стражей — это скорее тюрьма штата Флорида, нежели федеральная. В тюрьме штата обычно содержатся преступники, нарушившие его законы. Международная контрабанда наркотиков — федеральное преступление, но правительство США нередко арендует тюрьмы у властей штата, чтобы использовать их в собственных целях. В Норт-Дейд отправляли женщин-заключенных, число которых все увеличивалось, а также доносчиков, опасающихся расправы. Внутри тюрьма вполне соответствовала тому, что показывают в американских фильмах: двери камер в виде металлических решеток, электронные запоры, телевизоры, по одному на несколько камер, которые никогда не выключались, телефоны. Зона отдыха на улице представляла собой небольшую клетку со столом для пинг-понга и тренажером, которыми могли пользоваться лишь несколько человек одновременно. Других удобств, кроме тех, что требуются для личной гигиены, не имелось. Заключенные-мужчины — сплошь признавшие себя виновными доносчики, которых поймали на контрабанде кокаина. В обмен на смягчение приговора они соглашались давать показания против своих партнеров по бизнесу, друзей — хоть против собственной матери. У каждого находилось оправдание: его кинули; он не виноват, что его накрыли; он говорил, что надо остановиться; он не может гнить в тюрьме несколько лет, из-за семьи, все стучат, потому что другого выхода нет. Американская война с наркотиками выливалась в некую подспудную и зловещую деятельность. Добиться признания вины стремились репрессивные режимы разных стран в разные времена. Наверное, своего пика это стремление достигло в период «Культурной революции» в коммунистическом Китае. Преданность семье и друзьям должна была уступить место преданности стране. Людей призывали забыть о нравственности и подчиниться законам и правилам. Развлекайся, но только по-нашему: смотри телевизор сколько угодно, потом практикуйся в стрельбе. Не подчинишься — убьем. Если видишь, что твой брат преступает закон, ты должен его остановить. Не сделал этого — ты такой же преступник, как и он, и мы накажем обоих.

Тюремный режим допускал разные послабления. Охранникам было велено не обижать стукачей, достояние правительства. Хотя основную массу заключенных составляли латиносы, среди них затесался один итальянец, Энтони Аччетуро по прозвищу Томак, которого когда-то считали главой клана Луккезе в Нью-Джерси. Мы делились с ним нашей ненавистью к стукачам и властям США, которые культивируют доносительство. И в то же самое время подозревали один другого. Если ты не стукач, то как здесь оказался?

Мы с Джуди получили возможность разговаривать по телефону. Она находилась в каких-то двадцати метрах от меня. Джуди держала себя в руках, но была обижена отношением к ней жены брата Патрика, жившей в двадцати минутах езды от Норт-Дейд. Хоть кто-то из родственников мог бы ее навестить, но не подумал этого сделать. Даже адвокат, Дон Ре, не казал носа. Она чувствовала себя очень одинокой и плакала из-за детей.