И Шэнь-сю, свернув свою тощую циновку, сел лицом к стене, погружаясь в созерцание.

Через три часа он встал. Стихотворение было готово. Правда, теперь, выйдя из медитации, он сильно сомневался в своей гатхе, хотя во время созерцания ему казалось, что это именно то, что нужно. Но нет, все-таки это была не настоящая гатха, это понимал даже он, Шэнь-сю. У достигшего Бодхи не должно быть никаких сомнений относительно своего достижения, оно не оставляет места ни для каких колебаний. Его поднимут на смех, если он покажет это Пятому патриарху. Тогда даже ученики Шэнь-сю отвернутся от него, и наследство патриарха достанется другому. Но что, если эта гатха все-таки не совсем плохая — тогда будет обидно, если о ней не узнают… Другим не придумать и такой. Сомнения одолевали Шэнь-сю.

И он решил никому не говорить о своей гатхе, а просто тайно написать ее на стене, и если Пятый патриарх одобрит ее, то Шэнь-сю назовется, а если нет… Что ж, пусть тогда это останется между ним и стеной, никто не узнает об этом. Хотя он еще ничем не солгал в этих стенах, даже молчанием.

И ровно в полночь, когда весь монастырь спал мертвым сном, Шэнь-сю прокрался в южное крыло монастыря, в Солнечную галерею, стены которой придворный художник Лу Чжэнь должен был расписать завтра сценами из Ланкаватара-сутры. Ведра с краской и кисти из морских водорослей уже были приготовлены и находились тут же, под стеной, недалеко от кельи патриарха.

Шэнь-сю, держа светильник в одной руке и обмакнув кисть в ведро с краской другой, озираясь и дрожа, написал на стене следующее:

И Шэнь-сю, довольный собой, вернулся в свою келью. Ему снова казалось, что он достиг истины. Пусть другие попробуют написать такое! Но когда он улегся, сомнения снова охватили его, и он горько размышлял над преступлениями своих прежних рождений, дурными деяниями прошлого, столь плотно покрывавшими теперь его разум пеленой незнания. Так он и не заснул до рассвета, вздыхая и охая, кляня свою злую карму.

Из записей Лиды. Зрелость духа наступает не раньше освобождения от чувственности. Так говорит нам элементарный духовный опыт. Как может жить в духе эксплуатирующий свое и чужое тело? Но мы хотим объединить их, дух и тело, даже больше того: мы только тело называем духом. Оно вдохновляет.

Хваленое чувство «идентичности», параметры нашей «личности» в которых она жестко определена во времени и пространстве, исходит именно из тела, по крайней мере у большинства, и с этим связано все зло пребывания «личности» в мире. Хотела бы я знать, что бывает с этой «личностью», когда она анестезирована, распластана под ножом хирурга, а затем — прозектора.

Более продвинутые называют «личностью» набор ментальных качеств, которые еще менее устойчивы, чем физические. Цвет глаз дан мне пожизненно, а чувство любви — нет. Когда объект привязанности становится объектом отвращения, значит ли это, что моя личность изменилась? Когда все привязанности и жажда, пройдя через ненависть и отторжение, стали безразличными, а потом и вовсе забыты — с какой «личностью» мы имеем дело? Талант иссяк, красота увяла, темперамент погас, не осталось даже шрамов в душе, ни воспоминаний в слезящихся глазах старика. В распадающейся личности остается все меньше и меньше отождествлений и самоидентификаций, а потом они и вовсе сходят на нет. Что уцелело надо всем в разрухе времени? Значит ли отсутствие идентичности и идентификаций отсутствие личности?

По-видимому, «идентичностью» (саккая) самые честные из нас могут назвать только память, ситуативный (оперативный) набор свойств, который используется нами то в том сочетании, то в этом, всегда в выгодной для себя комбинации — то есть для обмана себя и окружающих, больше, разумеется, себя, чем окружающих. Пытаясь заглянуть во внутреннее зеркало, мы там не увидим ничего, что не изменялось бы и не погибало каждое мгновение и что действительно бы принадлежало нам. Тогда наступает первое прозрение: личность ничего не может присвоить, включить в состав своей «неизменной» субстанции, которой бы она хотела быть, но не может, потому что не находит идентичности ни в чем. Главное открытие состоит тогда в том, что жаждущий постоянства нигде, во всей вселенной, не может обнаружить объекта постоянства, следовательно, и ощущения постоянства тоже. В каких постоянных характеристиках тогда вы определите себя-ощущение, «неизменный принцип», «душу», если ни один из объектов не оказывается неизменным? И тогда вы понимаете, что «личность», вне объекта идентификации, не имеет бывания и что все самоидентификации ложны. Конфигурация жизненных заблуждений меняется день ото дня, от мгновения к мгновению, в пыли и сумерках времени нельзя различить ничего устойчивого, незыблемого, непреходящего, и тогда даже сам «наблюдатель», зрящий непостоянство, уносится непостоянством.

Я хочу еще раз выразить эту предельную, последнюю мысль: как я могу ощутить свое «я», свою «личность», свою бессмертную «душу», не идентифицируя ее с чем-либо постоянным — а я не могу идентифицировать ее ни с чем, что не является непостоянным и преходящим — все в мире является таковым. В каких неизменных координатах она может быть определена, если все координаты — изменчивы?

Когда чувства и их вечные претензии на «познание» успокаиваются, чем она является тогда для тебя, твоя «личность», твоя «идентичность», твоя «душа», как не иллюзией разорванных в клочья облаков, толпящихся на горизонте внутреннего зрения и превращающихся в ничто? Все, что до поры помогает связать этот хаос мира в мнимое единство, — это мое заблуждение, при распадении которого распадается и заблуждение раскаленного хаоса моего «я».

Наутро Пятый патриарх призвал к себе придворного живописца Лу Чжэня и пошел показывать ему место, которое надлежало расписать сценами из Ланкаватары. Приблизившись к стене, он увидел гатху Шэнь-сю и, прочитав ее, сказал художнику:

— Прости, дорогой Лу, но, поразмыслив, я решил не расписывать эту стену. Чтобы ты не подумал, что мы заставили проделать тебя столь долгий путь понапрасну, я прикажу выдать тебе тридцать тысяч золотых монет, а стена пусть остается нерасписанной. Тем более что в сутре, картинами из которой мы собирались украсить эту стену, говорится: «Все сансарическое нереально подобно сну».

И он отпустил художника, щедро вознаградив его.

Тотчас после этого патриарх созвал всех монахов, достигших необходимой степени посвящения, и показал им гатху. Сердца присутствующих наполнились восторгом, и все они не переставая повторяли: «Превосходно! Превосходно! Кто написал это? Это слова самого Будды!» Пятый патриарх Хун-жэнь сказал:

— Ошибаетесь. Тот, кто написал это, еще далек от Просветления. Но, следуя этой гатхе, можно избежать трех злых путей рождения и достичь великой заслуги. Преуспевший в понимании этой гатхи никогда не будет рожден в аду, никогда не будет рожден животным, никогда не будет рожден претой. Повторяйте же эту гатху неустанно, не ленитесь. Очищайте зеркало разума, чтобы оно всегда оставалось ясным.

И он приказал засветить перед гатхой лампаду и сжигать перед ней благовония. Все монахи отныне должны были оказывать гатхе почтение и совершать ей поклонение, чтобы узреть свою истинную природу.

— Превосходно! Изумительно! — восклицал громче всех Шэнь-сю, не показывая виду, что это он написал гатху.

Вечером патриарх послал за Шэнь-сю и, когда тот вошел в его келью, сказал ему:

— Я не знаю, кто написал эту гатху, Шэнь-сю, да меня это и не интересует. Автор стихотворения еще не достиг истинного понимания, он стоит лишь у ворот и пока не решается войти в них. Гатха будет полезной для обычных людей, но для тех, кто стремится к Бодхи, она бесполезна. Поэтому пойди и скажи тому, кто написал это, чтобы он распахнул ворота и вошел в них. Пусть напишет новые стихи. Я даю ему еще два дня. В случае, если он проникнет за стены замка и узрит свою изначальную природу, я передам ему одежду и Дхарму и назову его Шестым патриархом.