— Прости, дедушка, я пойду в вечернюю школу.

Поднял дед подбородок, высоко, гордо. Сказал:

— Что я, хуже других? У всех внучки ходят в дневную школу, а моя пойдет в вечернюю?

Сдалась Мара. Бесполезно было объяснять старику почетность учебы в вечерней школе. Да и какая была почетность, если нигде не работала Мара, а крутилась целыми днями у зеркала, любопытствуя, какая же из причесок более ей к лицу.

Первого сентября, смущенная и виноватая, вернулась она в школу. Да год утерянный не вернешь. Опередили ее одноклассники. Восемнадцать исполнилось Маре — самая старшая по возрасту она в школе.

Самая старшая… Николай Иванович ответственной ее за школьный музей назначил. Шефствует их класс над музеем. Дежурят они там. Убирают. Пыль, грязь — откуда только они и берутся?

Николая Ивановича ребята уважают. В поход с ним хоть вся школа пойдет. Да нельзя всей школе. Отбирают лучших из лучших. Николай Иванович встречи с ветеранами Великой Отечественной организует. Интересные встречи. Недавно даже генерал выступал. В отставке. Громко говорил. Про войну, про мужество…

Учился у них парень несколько лет назад, Василий Зотов. Трудный. Управы на него никакой не было. Потом вдруг увлек его Николай Иванович своим музеем, походами. Василий даже пулемет «максим» в горах нашел. Ржавый, мятый. На горбу притащил. Теперь пулемет в музее красуется. И табличка есть, что нашел его там-то и там-то ученик 9-го «А» класса Василий Зотов. Когда Василий в армии служил, командиры прислали в школу благодарственное письмо. Хвалили парня. А теперь Василий демобилизовался. Работает. Нормально.

Мара дергала Соньку за левый рог. Коза поднимала морду. Косила на девушку хитрым глазом. И тихо мекала…

В третий раз Светлана приезжала прошлым летом. В июле. Он вернулся из похода по местам боевой славы, куда ходил с тридцатью шестью учениками восьмых — десятых классов. Вернулся счастливый, усталый. И первое, что услышал от Констанции Владимировны, было:

— Николя, ваша пассия вот уже неделю гостит у дедушки.

На старушенции был яркий красно-голубой халат с белым накрахмаленным воротничком и такими же белыми накрахмаленными манжетами. Второй подбородок ее выступал над воротничком грузно и квадратно, как балкон над тротуаром.

— Спасибо, — сказал Николай Иванович.

— Пожалуйста, — кивнула Констанция Владимировна удовлетворенно, величественно, словно на самом деле каким-то образом была причастна к приезду Светланы.

Духота послеполуденного времени давила даже в тени деревьев. На улице, открытой солнцу, было настоящее пекло. Николай Иванович, по причине охватившего его волнения, забыл надеть свою шляпу, которую по привычке считал соломенной, хотя теперь она делалась не из соломы, а из синтетики. И по дороге к дому Захара Матвеевича думал, что его хватит солнечный удар.

Но удар не хватил… И вообще все складывалось хорошо, потому что Захар Матвеевич в сопровождении супруги уехал на отдых в Пицунду. Светлана лежала на раскладушке под высокой сливой. И виноград оплетал сливу. И давал хорошую тень.

Светлана увидела Николая Ивановича. Обрадовалась. Но не поднялась с раскладушки, а только, повернувшись на бок, сказала:

— Я одна. Я приехала сюда, чтобы подыхать со скуки, то есть кормить попугайчиков, канареек, кота Маркиза и собаку Эльбу. Но чего не сделаешь ради любимых дедушки и бабушки. Старики должны отдохнуть. Я это понимаю.

Она говорила. А он слушал, и смущался, и наверняка краснел, хотя на обветренном в горах лице вряд ли это было заметно. Он краснел не от слов Светланы, не от ее чистого, искреннего взгляда, он краснел оттого, что на Светлане ничего не было, если не считать двух неимоверно узких полосок материи, символизирующих купальный костюм. Но ведь море плескалось за восемь километров…

— В большом городе один ритм жизни. В горном селе — другой, — сказал он и поразился собственному скудоумию. Совсем безнадежно закончил: — Вернетесь в Москву, наверстаете упущенное.

— Я поеду в Женеву, — сказала она. Села на раскладушку, опустив ноги на короткую, подстриженную траву.

— Туристические поездки теперь в большой моде.

— Я поеду не туристкой. Там работает мой муж.

— Разве в Женеве плавят сталь?

— Не знаю. На этот вопрос мог бы ответить мой первый муж.

Она пожала плечами, улыбнулась, как принято говорить, лукаво. Но это было не только лукавство… И он с разочарованием и тоской вдруг понял, что может иметь эту женщину — сегодня, сейчас, сию минуту… И от внезапного открытия этого что-то потускнело в душе, и не только в душе, но и в саду, и на дороге, и в небе…

— Я пойду, — сказал он.

Она встала, коснулась рукой его лба. Рука у нее была легкая и добрая. Это было совершенно ясно.

— Не уходите, — попросила она.

— Я вернулся из похода, — пояснил он совершенно потерянным голосом. — Мне нужно кое-что сделать. Я живу один.

— Почему вы не женитесь?

— На ком? — спросил он. И с виноватой улыбкой пошутил: — Разве вы разведетесь еще раз?

— Заманчивая идея, — без всякого юмора ответила она.

А может, Николаю Ивановичу только показалось, что юмора не было. Он признался:

— Меня пытались женить однажды.

— Рассказывайте, — потребовала Светлана. Взяла его за руку и усадила рядом с собой на раскладушку.

Николай Иванович вздрогнул.

— Кто моя соперница? — Светлана сдвинула брови, и красивые ноздри ее расширились, словно она к чему-то принюхивалась. Николай Иванович теперь нисколько не сомневался, что она смеется над ним. Но вместо того чтобы встать и уйти, покорно сказал:

— Косенкова.

Мероприятие, достойное кодового названия «Женитьба», попыталась провести Констанция Владимировна, пригласив на свои именины некую Косенкову, с которой никогда в крепкой дружбе не состояла.

Косенкова Елизавета разошлась с мужем тихо. Женщина она была строгая, неболтливая, работала в городе фининспектором. Уезжала и приезжала электричкой. По словам старушенции, мужа застала она в момент супружеской измены. С отдыхающей.

Муж уволился из леспромхоза, где служил технологом. Продал свою половину дома. И уехал. Говорили — в Сибирь.

Когда Николай Иванович вошел в комнату именинницы, сосед Маргания наливал в бокалы вино. Бокалы возвышались над зеленью стола гордо, как кипарисы на набережной. Они были из старого-старого хрусталя. Это было заметно. Даже не заметно, а очевидно. Как очевидна старость гор или безмятежность моря. Соседка Ануш, стройная седая армянка, так и не расставшаяся с красотой, улыбнувшись Николаю Ивановичу, сказала:

— Ждем. Ждем…

— Зачем опаздываешь, кацо? — В голосе у Маргании столько хитрости, что хоть бери ее, фасуй в пакетики. И выноси к поезду торговать вместе с кизилом, алычой, магнолией.

Старушенция на правах именинницы и хозяйки — на тронном месте во главе стола. Справа от нее Ануш и Маргания. Слева Косенкова и свободный стул.

— Николя, — торжественно провозглашает старушенция. — Мы надеемся, вы окажетесь рыцарем, достойным столь прекрасной дамы.

Косенкова розовеет. И натягивает короткую клетчатую юбку на колени. У нее длинные ноги. Кто-то из местных острословов не без зависти сказал однажды, что они растут прямо из подмышек.

Смущение женщины и быстрый взгляд, брошенный сквозь очки, которые она носила всегда, озаботили Николая Ивановича. И он опустился на стул, чувствуя в душе напряжение, подобное тому, какое у него всегда бывает перед выступлением на педсовете.