«Банкир дал гувернантке приданое и через пять лет выдал ее замуж за одного из своих служащих, порядочного человека, который ни о чем не догадывался, потому что все дело хранилось в строгой тайне. Девочка воспитывалась в деревне. Отец взял на себя все заботы о ней. Потом ее поместили в монастырь, где она получила очень хорошее образование и была окружена заботами и любовью. В первые годы мать усердно посещала ее, но когда эта женщина вышла замуж, у ее мужа появились подозрения, он ушел со службы у банкира и увез жену в Бельгию, где начал заниматься делами и разбогател. Бедной матери пришлось подавить слезы и подчиниться».
— Вы еще не спите, Констанция Владимировна?
Увлеченная творчеством госпожи Жорж Санд, старушенция ойкнула и едва не выронила книгу.
— Господь с вами, Николя! Вы меня напугали.
— Простите, — сказал Николай Иванович и подошел к столу, где стояло эмалированное ведро с водой и рядом с ним кружка.
— Ваш патрон разыскал вас? — басовито спросила старушенция.
— Да, я только от Захара Матвеевича. — Николай Иванович жадно выпил из кружки воду.
— Поздно, однако. — Старушенция закрыла книгу. — Если помните, Николя, мы договаривались, что вы будете возвращаться не позже одиннадцати.
— Так получилось, Констанция Владимировна, — вздохнул Николай Иванович.
Он снимал комнату в ее доме уже четвертый год. Ровно столько, сколько здесь жил.
— Я с удовольствием пущу вас на постой, — сказала она Николаю Ивановичу, когда он по совету школьной технички пришел к порогу Констанции Владимировны. — Человек в доме — радость для одинокой старушенции. Особенно осенью и зимой. В горах темнеет так рано.
Верно… Осенью гуляли дожди, и тучи примерялись к горам с утра до ночи. Ночью тоже. Но тогда густела тьма и было видно, как четкие линии вершин и склонов исчезают в темно-сизой густоте, будто тело под покровами одежды.
Мутные, желтого цвета ручьи сетью охватывали горы. Поздняя осень пахла прелыми листьями остро и сильно, так пахнет бензином асфальт в жаркую летнюю пору.
Но иногда, вдруг, сразу, небо раскалывалось от выпрыгнувшего солнца и в ноябре — декабре вновь возвращалось лето. И вечера тогда стояли прекрасные, лунные, будто в июле.
— У вас что-то с селезенкой? — заботливо спросила старушенция.
У Николая Ивановича никогда не болела селезенка, он вообще не знал, что это такое и где она находится. Но Констанция Владимировна почему-то очень беспокоилась по поводу этого органа. Она даже однажды сказала:
— Вам надо обязательно жениться, Николя. Иначе вы хлебнете бед с селезенкой.
Констанция Владимировна выходила замуж дважды. И, судя по всему, здоровье у нее было вполне хорошее. Последний брак ее с вдовцом-джигитом оказался непродолжительным. Как говорят на Востоке, простившись с этим миром, супруг оставил Констанции Владимировне в наследство пятикомнатный дом с громадной террасой, со старым, но щедрым плодоносящим садом.
— Я не могу пожаловаться на здоровье. — Николай Иванович поставил кружку на клеенку рядом с ведром, вода в котором была такой холодной, что это чувствовалось даже через эмаль. — У меня совсем другие неприятности.
— И все равно не надо расстраиваться. Ne sait qu’est bien qui mal n’essaie.
Родившаяся еще в прошлом веке, Констанция Владимировна была дочерью русского морского офицера. Училась в Париже, в Женеве… По-французски говорила так же, как по-русски… Но старость есть старость. И потрясающе часто Констанция Владимировна забывала, что обожаемый ею Николя не владеет французским языком, как не владеет и немецким, который все-таки учил в школе ив институте.
«Не вкусив горького, не видать и сладкого».
Николай Иванович мог бы только кивнуть в ответ на эту пословицу, произнесенную по-французски. Но он не кивнул, потому что не понял. Он сказал удрученно:
— Вот, покойник объявился.
— Где? — шепотом спросила Констанция Владимировна и окаменела.
— Я не так выразился. — Николай Иванович положил руки на перила. Внизу горстями были разбросаны огни поселка. — Сержант, об отделении которого я писал в нашей газете, совсем не похоронен у горы Мудрой. Он жив.
— Это же очень хорошо, — обрадовалась Констанция Владимировна, которая не могла выносить никаких разговоров о покойниках.
— Хорошо, — тихо согласился Николай Иванович. — Хорошо и печально. Искажен факт. Введены в заблуждение люди. Мы принимали ребят в пионеры у обелиска на горе Мудрой, а вот теперь… Может, это совсем не тот обелиск, у которого следует давать клятву.
— Не казните себя, Николя, — обычным, нормальным голосом — уверенным, басовитым, произнесла Констанция Владимировна. — Разве там не было боя?
— Бой был. Однако сержант утверждает, что отделение погибло потому, что их предали.
— Кто же это мог сделать?
Николай Иванович устало вздохнул. В глазах его появилась тоска. И ресницы словно стали длиннее.
— Чепуха какая-то. Не верю я этому сержанту.
— Правильно, — кивнула старушенция. И тихо произнесла: — Владимир Ловиков…
Он много раз рассказывал ей про ефрейтора Владимира Ловикова, которого никогда не видел и не мог видеть, потому что разминулись в жизни они ровно на четыре года — Николай Иванович родился в сорок шестом, а Володя Ловиков погиб осенью сорок второго, — но Ловиков был фронтовым другом отца Николая Ивановича и даже земляком. И отец чтил память своего друга. И приехал сюда после войны на жительство во многом потому, что здесь, в горах под городом Туапсе, навеки остался Володя.
— Он что-то путает, этот сержант Кухаркин. Умышленно или случайно, — твердо сказал Николай Иванович.
В ночи надрывно гудела машина, взбираясь вверх по улице, скорее всего, к леспромхозу.
— Николя, утро вечера мудренее.
4
— Товарищ Кухаркин… — Захар Матвеевич умолк. И весь он олицетворял застенчивость, но и решительность. Глаза его были одухотворенными. — Послушайте старого, много видевшего человека… Нет, нет. Вы поступите так, как сочтете нужным. Но… С той поры прошло уже тридцать лет. Все это стало историей. Нашей славной историей… Мы черпаем из нее, как из нашего золотого духовного фонда. Частная правда не должна бросать тень на правду общую. Ибо великий подвиг народа бесспорен и безмерен. Вы согласны?
— Я ничего… Я… Отпуск, понимаете, — сказал вспотевший от напряжения Кухаркин. — Я согласен. Я, конечно, согласен… Просто как по правде было. Вот.
— Спасибо вам. Сердечное спасибо… Я ведь не о себе, а о деле… В следующем году я твердо решил уйти на пенсию. Пора… Николай Иванович — моя единственная надежда. Подвижник. Человек, для которого вне школы жизни нет… Публикация в газете материала, опровергающего его изыскания… Вы понимаете?
— Понимаю. Понимаю, Захар Матвеевич. Почему не понимать. Авторитет, он как пленка. Засветишь — выбрасывай. Я вот фотоаппарат с собой привез. Места, значит, памятные сфотографировать. А пленку ненароком засветил.
— Все гораздо сложнее. Мы много знаем о Владимире Ловикове. В нашем музее есть стенд, посвященный его боевым подвигам. Есть копии правительственных указов о награждении Ловикова боевыми орденами. Наконец, мы хотели ходатайствовать, чтобы нашей школе было присвоено его имя. Вы меня простите, но было бы прискорбно, если бы мы позволили вот так, вдруг, перечеркнуть честное имя человека. Вы должны представить доказательства или взять свои слова обратно.
5
Между первым и вторым приездом ее было письмо.
Письмо как раскат грома. Письмо — целебный бальзам, солнце. Ветер весны…
«Здравствуйте, Николай!
Я не обещала писать вам прежде всего потому, что не умею выполнять обещания. Я достаточно сознаю и понимаю значение о б я з а т е л ь н о с т и в человеческих отношениях. Но с грустью признаюсь, что не принадлежу к числу обязательных людей.
Вы глубоко симпатичны мне. И вполне возможно, что мои чувства к вам не только симпатия. Я не разобралась в этом до конца… Однако я разобралась в другом: вы бескорыстный, неравнодушный, честный…
Меня поразили самозабвенность и энергия, с которыми вы отдаетесь чистой и светлой идее — восстановить и сохранить для будущих поколений героическую историю родного края. Временами мне кажется, что я нашла бы в себе силы рука об руку с вами сделать в а ш е любимое дело н а ш и м.
Нынешние каникулы я обязательно проведу на юге. У меня есть еще целых пять месяцев, чтобы разобраться и принять решение.
До встречи!
Светлана».
