Самородов, может, по привычке поднял руку и сильно потер виски пальцами.

— В такой беседе все решает план. С кондачка его не придумаешь… Но, видимо, я рассказал бы ребятам о лучших десантных операциях русского и советского флота. Об истории десантов вообще… О беспримерном мужестве десантников во все времена… А уже в конце призвал не осрамить славы русского оружия, сослался бы на пример воинов-сталинградцев. Главное, чтобы было интересно. Только этим можно заставить людей слушать.

Капитан-лейтенант закончил говорить. Вопросов не было. И он не знал, что ему делать. Он не мог, наверное, уйти. Ему, наверное, было приказано оставаться в кубрике, поднимать моральный дух десантников. И он беспомощно поводил взглядом и улыбался так же беспомощно и даже вымученно.

Тогда старшина Самородов поднялся, оперся рукой о переборку и громко сказал:

— Давайте споем, ребята!

Галя спросила Любашу:

— Ты волнуешься?

— Нет. Я сейчас такая, словно зубной врач сделал мне обезболивающий укол.

Они сидели в радиорубке, низкой, крохотной, где пахло масляной краской, где молодой моряк в наушниках, не отрываясь, смотрел на узкую светящуюся шкалу приемника. Радист, на правах коллеги, пустил Галю в рубку. А она, конечно, вспомнила о Любаше и привела ее сюда.

По-прежнему гудели машины. И тральщик зарывался в волны. Палуба то уходила вниз, то устремлялась в гору, будто хотела встать во весь свой рост.

Галя выглядела бледной, осунувшейся. Движения были вялыми. Кажется, ей нездоровилось.

— Когда я думаю, что Журавлев может умереть, мне хочется, чтобы меня убили, — сказала она. И отчаяние было в ее голосе.

— А я хочу мстить, — призналась Любаша. — Раньше я не знала, что это такое. Теперь знаю.

— В далекой древности суровый обычай был: мстить за кровь.

— Справедливый обычай.

— Он и теперь, по-моему, сохранился у некоторых народов.

— Каких?

— Точно не помню. На Востоке, кажется…

Потом они перестали говорить. Любаша достала книгу. А Галя смотрела на крашенную в салатный цвет переборку и думала о своем горе…

Кто-то правильно подметил, что люди чаще и охотнее вспоминают о прошлых радостях, переживают их заново, порой переоценивая и преувеличивая счастье, которое некогда посетило их. Может, это случается потому, что в душе человеческой счастье, точно солнце, свет которого и желанный, и надежный, и долгий.

Горе — вспышка, взрыв. Оно обжигает, причиняет боль. Но уж если боль проходит (если проходит!), то о ней стараются не вспоминать.

Окровавленное письмо Журавлева и короткая записка Тамары не могли быть забыты так скоро. Журавлев ранен. Дело на войне обычное. И Галя понимала это. Понимала, что нельзя ныть и расслабляться. Но все было так неожиданно. И прежде всего — его любовь. Он же казался ей каменным… Какая она недалекая! Какая глупая!..

Если бы так не щемило сердце, не гудели машины, не ерзала под ногами палуба, если бы можно было спокойно и легко припомнить все, что связано с Журавлевым, мельчайшие подробности, детали, может быть, она не судила себя так строго, не терзала душу…

Но сердце ныло, словно его сжимали холодными пальцами, и машины надрывались из последних сил, и палуба была очень неустойчивой.

Галя посмотрела на Любашу и сказала:

— Читай вслух.

Любаша откашлялась:

Дохнуло сыростью. В распахнувшуюся на секунду дверь, за которой мелькнула густая ночь, протиснулся майор Куников. Кажется, он не ожидал увидеть в радиорубке девушек. И не скрыл удивления. Только улыбнулся и сказал:

— Невесты здесь.

Любаша закрыла книгу.

Куников протянул девушкам лист бумаги.

— Клятва десантников, — сказал он. — Прочтите и подпишитесь…

Любаша читала вслух:

— «Мы получили приказ командования — нанести удар по тылу врага, опрокинуть и разгромить его. Идя в бой, мы даем клятву Родине, товарищу Сталину в том, что будем действовать стремительно и смело, не щадя своей жизни ради победы над врагом. Волю свою, силы свои и кровь свою капля за каплей мы отдадим за жизнь и счастье нашего народа, за тебя, горячо любимая Родина…»

Галя смотрела на Цезаря. Казалось, что она знает его всю жизнь. Так хорошо ей было знакомо лицо, глаза, улыбка командира, даже его манера говорить, чуть насмешливая, полная спокойной, сдержанной силы. По книгам, по кинофильмам у нее, у девчонки, сложился определенный образ красного командира — безусловно человека смелого, честного, но, как бы сказать помягче, завороженного дисциплинарной службой: «Разрешите обратиться!», «Разрешите идти!»… Такими были и майор Журавлев, и полковник Гонцов, и другие командиры, с которыми она встречалась в полку или в дивизии. Куников совсем другой. У него, видимо, природное чутье на человеческий характер. Он только посмотрит на человека и знает, как с ним надо говорить. Поэтому его любят краснофлотцы. И просятся к нему в отряд.

Куников знает цену слову — сказывается журналистская жилка. На днях Галя слышала его выступление на партийном собрании.

— Победит тот, у кого выше организованность и дисциплина… Дисциплина — это бой до последнего. Дисциплина — это боевая учеба. Дисциплина — это укрепление местности. Это инициатива в работе. Это высокая организованность. Дисциплина — это чувство долга. И пусть каждый всей совестью коммуниста отвечает эа свое дело!

А несколько часов назад, перед посадкой на катера, Куников построил отряд и сказал только одно слово:

— Долбанем?

— Долбанем, — ответили дружно и громко десантники.

Галя и Люба подписали клятву.

— Цезарь, сколько тебе лет? — спросила Галя.

— Угадай.

— Не умею.

— И не много, и не мало… Золотой возраст мужчины.

— Тридцать пять.

— На годочек меньше. Вот когда исполнится тридцать пять, погуляем на дне рождения.

— Товарищ майор, — сказала Любаша. — Вы знаете, что наш десант называют «высадкой к черту в зубы»?

— Тем хуже для черта, Люба. Будет шамкать на старости лет.

Наступало 4 февраля 1943 года…[11]

Если забыть, что стреляют в тебя, если не просто упасть и потом зарыться в эту холодную гальку, а спокойно лечь на спину и смотреть в непроницаемую гладь неба, где, состязаясь, уносятся в море рои желто-красных трассирующих пуль, где, точно играя в «салочки», мечутся над водой лучи прожекторов, то все могло показаться очень даже красивым.

Высота, с которой стреляли немцы, не была видна в темноте, но огневые точки выдавали ее, словно незамаскированные окна. Катера еще стояли у берега, и группа обеспечения выгружала продукты, боепитание. Пули жужжали, выли, свистели. Но все же враг, потрепанный огнем корабельной артиллерии, стрелял торопливо, не метко.

Как потом выяснилось, отряд высадился почти без потерь — это была большая удача в такой десантной операции.

Плацдарм — жизнь и смерть любого десанта. Десант стремится к расширению плацдарма, как растение к свету. Какой бы ни была внезапной десантная операция, противник рано или поздно опомнится, подтянет силы. Точно так же и десант должен получить подмогу. Для этого ему необходимо захватить плацдарм. Клочок земли, за который бы стоило биться.

Цезарь приказал Гале: