— Что еще?

— Нельзя ли: мне увидеть панича? Ведь уже лет восемь…

— Не теперь. У женщин слишком длинные языки.

— Ничего не скажу, сударь, золотой мой, чтоб мне сквозь землю провалиться… только бы мне его увидеть! Он такой добрый, гостинцы нам присылал, передавал поклоны, пусть же мои глаза его еще хоть раз увидят перед смертью…

Минуту царило молчание, потом ростовщик изменившимся голосом сказал:

— Иди, старуха!

И он приоткрыл замаскированную в стене дверь в свое таинственное убежище. Это была огромная мрачная комната, заставленная множеством шкафов, сундуков и ящиков.

Старуха боязливо озиралась кругом.

— Взгляни сюда! — сказал ростовщик, показывая на стену против окон.

Здесь висел превосходный портрет юноши лет двадцати трех-четырех, с голубыми глазами и светлыми вьющимися волосами. Лицо, казалось, жило и улыбалось.

— Смотри, старуха, это он! Сам себя написал! Что, узнала бы ты его?

— Как живой! — ответила женщина, молитвенно складывая руки.

— Правда, изменился, а?.. Когда ты его впервые увидела, он был более жалок, чем пес, у которого есть своя конура, а сейчас… сейчас он большой барин, у него сотни тысяч, у него будет дворец… Ему нечего было есть, а сейчас около него кормятся люди… Да какие! Правда, старуха, изменился мой мальчик?.. А?

Глаза ростовщика, когда он говорил это, горели, руки дрожали, вся фигура выражала упоение. То не было излияние чувства, то был взрыв страсти.

Вдруг всю комнату словно потоками крови залило. В крови купался недобрый хозяин этого дома и его страшные шкафы, в той самой крови, которая залила и дивно прекрасное лицо юноши.

— Господи Иисусе! — вскричала старуха.

Ростовщик затрясся.

— Чего ты орешь?! — прикрикнул он.

— Я не виновата, сударь! Это солнце так заходит! — ответила перепуганная женщина.

— Глупое солнце, да и ты глупая, суеверная баба! — пробормотал ростовщик и вытолкнул ее вон.

Вскоре на все опустился ночной мрак.

Случилось так, что уже на следующий день после вторничной сессии Вольский нанес Пёлуновичу торжественный визит, во время которого намекнул, что если «уважаемый хозяин» и его внучка не имеют ничего против, то в таком случае он готов немедленно приступить к обещанным портретам.

— И как это вы, милейший мой пан Густав, помнили о такой малости? — удивлялся старый гимнаст.

— Я люблю держать слово, — объяснил Вольский.

— Но так вдруг! Вы только что вернулись из-за границы, еще не осмотрелись в городе…

— Ах, о чем толковать! — ответил Густав. — Я привык к работе, и если говорить правду, то признаюсь, что почту себя счастливым…

Пёлунович прервал его рукопожатием, Вандзя — поклоном, и гармония была восстановлена. В тот же день, как по мановению волшебной палочки, в гостиной пана Клеменса появились краски, мольберты и полотна; в пятницу с полудня начались и сеансы, продолжавшиеся до заката, а иной раз и после заката солнца и прерываемые совместными обедами, полдниками, прогулками и ужинами.

В первый день, вернее в первые несколько часов первого дня, дедушка вел себя степенно, как и полагается человеку, который в течение целою вечера был председателем научно-филантропического общества. Но после обеда старичок сдал. Сперва он вспомнил, что плачевное состояние его здоровья требует движения — и тут же сделал несколько сальто. Затем он решился принять одну дозу душа, затем влез в шлафрок и шапочку с кисточкой и, наконец, уже перед самым чаем (не снимая, кстати сказать, шлафрока) показал, как в его времена танцевали оберек; Вольского он стал называть «милый Гуцек», а «милого Гуцека» вместе с Вандзей «дорогими детками».

Словом, уже в пятницу эта троица познакомилась и полюбила друг друга, ибо оказалось, что как Вольскому, так и Пёлуновичу приходилось в жизни очень туго, что как у Густава, так и у Вандзи золотые сердца, и что все трое охотники повеселиться.

Так было до восьми часов утра понедельника, когда страшно озабоченный дед, как бомба, ворвался в комнату одевающейся Вандзи.

— Вот горе! — закричал он. — Начисто забыл!.. А ведь это надо было сделать уже года два назад…

— Что случилось, дедушка? — спросила встревоженная Вандзя.

— Как что? Ты разве не знаешь, недобрая девочка, что скоро тебе будет пятнадцать лет и ты станешь взрослой барышней?..

— Ага! Вот хорошо-то!

— Совсем не хорошо, потому что я забыл найти тебе компаньонку.

— Но зачем, дедушка? Ведь мне дают уроки учителя?

— Что учителя?! Девушка должна воспитываться под присмотром женщины, а не то что, как волк какой, среди одних мужчин!

С этими словами пан Клеменс выбежал из Вандзиной комнаты, выбранил в зале подскакивающего Азорку, опрокинул кресло и приказал Янеку подать себе все номера «Листка», какие только были в доме. Когда этот приказ был выполнен, он заперся в своей комнате и до полудня читал, а потом уехал в город, откуда вернулся только вечером.

Так как во вторник пан Пёлунович снова с самого утра читал объявления, а в полдень снова уехал, то Густав и Вандзя уже второй день были предоставлены самим себе.

Как же они проводят время? Посмотрим.

— Панна Ванда! — говорил Густав. — Я уже третий раз прошу вас сесть в кресло и сидеть смирно.

— А я уже третий раз вам отвечаю, что и не думаю трогаться с окна. Мне тут хорошо, и баста — как говорит дедушка.

— Превосходно!.. Так вот теперь от имени дедушки рекомендую вам непременно сесть в кресло, иначе я никогда не кончу портрет.

— Я не слышу, что вы говорите, канарейка мешает.

— Хорошо же вы слушаетесь дедушки, нечего сказать!

— Дедушки я слушаюсь, а вас не стану.

— Но, панна Ванда, в настоящее время я его замещаю!

— Но, пан Густав, я вас не стану слушаться, будь вы и в самом деле моим дедушкой.

Отчаявшийся Густав стал укладывать в портфель свои бумаги.

— Это что должно означать? — спросила, оглядываясь через плечо, девочка.

— Я ухожу!.. Раз вы не хотите позировать…

— Вправду?

— Разумеется!

— А я все же думаю, что вы не уйдете.

— Уверяю вас, что уйду, — ответил Густав, всячески изображая решимость.

— Уверяю вас, что вы останетесь, — ответила Вандзя тем же тоном.

— Интересно — почему?

— Потому что я…

— Потому что вы так хотите?..

— Потому что я сяду в кресло.

— Ну раз так, другое дело!.. — сказал Густав, подавая девушке руку и церемонно ведя ее к креслу. — А теперь, — прибавил он, — от имени дедушки попрошу сидеть несколько минут смирно.

— Куда же мне смотреть?

— Все равно куда, ну хоть на канарейку, например.

— Это тоже дедушка велел?

— Нет, это я вас прошу.

— Хорошо! А теперь я вас попрошу, чтобы сюда впустили Азора.

Наступила минутная тишина; тем временем жирный Азорка вбежал в комнату и устроился на коленях у своей хозяйки, а Вольский принялся за наброски.

— Знаете что? — начала Вандзя.

— Слушаю!

— Нет, я ничего не скажу…

— Почему же это?

— Боюсь, что вы станете надо мной смеяться.

— Не стану.

— Тогда… знаете что? Я бы хотела быть птичкой! Правда, как это забавно?..

— Правда! И что же, вы хотели бы быть этой канарейкой, на которую сейчас смотрите?

— Это кенарь. О нет! Ведь он, бедняжка, не может летать.

— Ну, так выпустите его, пусть летает!

— Как бы не так! Он уж раз сам вылетел, и с ним произошел очень печальный случай.

— Что такое? Воробьи его напугали?

— Хуже! Вы только вообразите, он вылетел во двор, но тут же устал… Азорка! Будь умницей! Нельзя кусать этого господина!..

— Ну, что же дальше?

— Устал и уселся на забор, на котором стоял наш петух… Вы знаете нашего петуха?

— Не имею чести.

— Ну вот, и он, противный, клюнул его в головку так, что с ним даже обморок был…

— Кенарь клюнул петуха?