Мы не могли поверить, что все кончилось. Но Кострикин говорил, что скоро у кафе появятся новые хозяева. Через некоторое время действительно появился благообразный бородатый мужчина. Прежде он был валторнистом филармонического оркестра и производил самое благоприятное впечатление. Несколько дней он пил с Сашей Кострикиным, а потом взял нашу тележку, погрузил на неё Кострикинский кассовый аппарат и исчез.

После волторниста так больше никто и не появился, и постепенно мы завладели всем первым этажом.

Первые три месяца концерты были бесплатные. В клуб ходили все кому не лень. Больше всего меня беспокоили случайные люди, которые пили на первом этаже, а потом поднимались к нам и нарывались на драку. Один раз, ранним вечером, в клуб ввалилась большая компания, и нашему охраннику выбили зуб. Парень получил сильнейший стресс и вскоре нас покинул.

После этого я пошел наверх в общежитие и спросил первого попавшегося милиционера, не согласится ли он за умеренную плату выполнять у нас функции секьюрити? К этому времени пару раз появлялись какие-то гопники, которые интересовались, кому мы платим. Присутствие милиции в форме создавало иллюзию «крыши». Охранники лояльно относились ко всему, что мы делаем, а если приезжала внешняя милиция, они тут же растворялись через заднюю дверь. Года через три один из них чуть не поплатился за это своими погонами, а второй уволился из милиции и занялся бизнесом, но сохранил форму и приезжал в клуб подработать.

Через какое-то время мы решили начать взимать входную плату. Это тоже было нелегально, зато с денег за билеты мы смогли ввести вознаграждение для музыкантов: каждой выступающей группе теперь выкатывался ящик пива.

Как-то со своей группой «Тамплиер» у нас в клубе выступил Виктор Волков. Он приехал из Азова и решил остаться в Петербурге. У Виктора были сильные амбиции. Он приехал утверждаться и покорять. Наш клуб вряд ли был подходящим местом для такого человека, как он, но Витя все приходил и донимал разговорами. В конце концов я предложил Вите торговать пивом. Занявшись этим, он настолько прочно занял своё место, что через некоторое время стал незаменим. Сейчас я даже не представляю, как бы мы выжили в те годы без него.

Он стал сторожем, комендантом, администратором, и ему можно было поручить абсолютно всё. Он захватил самую удобную комнату и через какое-то время привез из Азова одаренного сына Жору, который удивлял всех своей игрой на скрипке. Педагоги в нём души не чаяли, но никто и представить не мог, в каких чудовищных условиях жил этот гениальный ребёнок.

Концерты в TaMtAm’е проводились три раза в неделю. В день концерта часам к четырем подтягивались друзья, мы садились на велики и кавалькадой катили в клуб. Когда мы ехали вместе, возникало поразительное ощущение единства. Я понял одну очень странную вещь: для меня перестало иметь какое-либо значение, к чему приведет то, что я делаю. Лишь бы была радость от общения с людьми, которые меня окружали. Я был абсолютно счастлив.

Самыми многолюдными были рокабилльные концерты. На них слетались мотоциклисты, которые устраивали показательные разъезды, и половина народу тусовалась на улице. Все окна были открыты, стоял дикий грохот, на улицу летели бутылки… Все это не просто происходило у меня на глазах — все это я устроил своими руками… поверить в это было невозможно.

Рокабилльных групп оказалось очень много. Среди них существовали враждующие группировки, но первое время я не умел отличать одну от другой. Иногда случались ошибки, и в одном концерте мы сводили группы из разных кланов. Особенно меня напугало самое первое выступление группы Meantraitors, когда всеобщая драка началась сразу, едва музыканты взяли первые аккорды.

Как-то играла рокабилльная группа Attrackars. Я не знал, что значит это слово, и никак не мог запомнить, как оно правильно пишется. И в тот же день меня уломала выступить панк-группа с таким же непроизносимым названием Incest Kukls. Панки и ковбои разбирались весь вечер, а когда мне удалось уговорить их выйти из клуба на улицу, то было выбрано по бойцу с каждой стороны, и те стали биться во дворе. Их окружила толпа человек в сто. Я боялся, что кончится все опять массовым побоищем.

Еще несколько лет назад я и представить не мог, что стану всем этим заниматься. Сам я уже достиг того возраста, когда мне ничего не нужно. У меня не было потребности ходить в такое место и слушать такую музыку. Моим старым знакомым казалось, что я сбрендил на старости лет. Сами они разок-другой зашли в клуб, но ходить туда, разумеется, не стали.

Я всего лишь хотел изобрести место, куда стал бы ходить, если бы был ровесником моих посетителей. Я готов был учиться у них всему: молодые лучше меня знают, какую музыку они хотят играть и какую слушать. Они молоды, а стало быть, они живут сейчас. Это их очередь жить. Мой возраст, мой опыт и мой вкус не имели никакого значения.

К лету 1992 года общие контуры клуба стали ясны. Когда наметилась какая-то стабильность, наш аппаратчик отказался от арендной платы за аппарат, и мы стали партнерами. В команде появилось много новых ребят — для некоторых из них мы специально изобретали занятие, чтобы дать возможность заработать. Например, Альберту Мовсюкову мы поручили следить за порядком в вестибюле. Он ставил кресло на стол и сидел в нём в течение всего концерта. Даже завсегдатаи, привыкшие к странностям этого места, шарахались, когда замечали под потолком человека с бородой, в синем пиджаке, который неподвижно сидел три часа кряду.

Так постепенно у нас образовалась команда. Ясно, что это было ненадолго, но это было хоть что-то. Мы выжили только потому, что существовали в щели: старая система уже рухнула, а новая была не настолько сильна, чтобы все поглотить.

Это было благодарное время, и нам повезло, что мы его застали. Практика показывает: как только система крепнет, она уничтожает все живое. Примерно такая же картина была в середине 1960-х на западе. Когда рок-н-ролл только появился, он мог действительно изменить лицо мира. Но когда система приспособилась и появился шоу-бизнес — он тут же все поглотил.

Понятно было, что долго так продолжаться не может. Но в этом безвременье была вся сила. Я просто занял позицию наблюдателя и ждал.

TaMtAm был диким местом. Позволено там было вообще все. Но первые концерты «Короля и Шута» были чересчур дикими даже для TaMtAm’а.

С Горшком мы вместе учились в художественном училище. Нас обоих готовили к работе художников-реставраторов. В училище я ходил лысый и носил довольно экстравагантный по нынешним меркам пиджак. А про Горшка я сразу подумал, что это сын военного. У него были брюки со стрелками и рубашка, застегнутая на все пуговицы под самое горло. Выглядел он не очень. Но постепенно мы сошлись.

Я показал ему свои стихи и рисунки. А Горшок рассказал мне, что дома, на Ржевке, у него есть своя группа, состоящая из школьных приятелей. Как-то мы вместе съездили к ним на репетицию. Прежде я всерьез думал о карьере художника. Но играть панк-рок — конечно, это было намного интереснее.

Первое время Сева не хотел, чтобы мы выступали в его клубе. Сейчас я прекрасно понимаю, почему. Группе едва исполнился год, играть никто из нас не умел, вокруг группы постоянно крутились толпы скинхедов, а Горшок приходил в TaMtAm смертельно пьяный, и плюс у него не было передних зубов. Как таких выпустишь на сцену?

Первый раз перед публикой «Король и Шут» выступили на Рубинштейна, 13 — в здании закрывшегося к тому времени ленинградского «Рок-клуба». А еще через год, к весне 1993-го, сдался и Сева.

Подготовка к первому тамтамовскому концерту не заняла у нас много времени. Я нарядился в полосатую пижаму, сверху надел косуху из кожзаменителя и поехал в клуб.