По словам Уильяма Кэкетона, одного из первых лондонских книгопечатников, который начал свою карьеру «Кентерберийскими рассказами», он был «почитаемым крестным отцом, первым основателем и выдумщиком нашего английского». Именно тогда, в конце XIV века, бутон раскрылся и превратился в большой и сложный цветок английского языка.
Джеффри Чосер родился на Теймс-стрит, на том участке, что неподалеку от нынешней станции метро «Кэннон-стрит». Читатель может заметить, что эта улица становится очень популярным местом важных для Лондона событий: император Адриан во время своего приезда в 122 году, наверное, останавливался здесь, в доме губернатора, и очень даже может быть, что в месте рождения Чосера имеются какие-то следы римской кладки, даже если этот район десятки раз перестраивался.
Он получил образование под сенью собора Св. Павла, основанного Меллитом в 604 году (а к тому времени этот средневековый собор стал грандиозным сооружением – его шпиль был выше, чем здание, которое мы видим сегодня). В возрасте четырнадцати лет он стал служить при дворе герцогини Ольстера, о чем свидетельствует инвентарная книга, в которой описана его форма: короткий жакет, красные с черным чулки. Ему было всего девятнадцать или двадцать лет, когда он участвовал во французской кампании, был взят в плен при Реймсе и выкуплен Эдуардом III за шестнадцать фунтов, а значит, уже тогда был человеком заметным.
Затем была долгая карьера дипломата, члена парламента, шпиона, клерка в Службе королевских строек, но самое главное – он был придворным. А при дворе, как правило, не говорили по-английски. Там говорили по-французски. Его имя, Чосер, скорее всего, происходит от французского chausseur – сапожник. Как вы думаете, что восклицал Эдуард III, поднимая подвязку, оброненную какой-нибудь придворной дамой, и галантно подвязывая ее на своей ноге? Он не говорил: «Ничего страшного, дорогая» или «Ну, вот так, милая моя». Он говорил: «Honi soit qui mal у pense» («Позор тому, кто подумает об этом плохо»). Когда Джон Гонт хотел объяснить, почему он выдавал какой-то семье годовое содержание, записи свидетельствуют, что он говорил так: «Pour mielx leur estat maintenir» – для улучшения содержания поместья. Но французский вовсе не был языком шумной толпы, проходившей под его окнами.
Некоторые слегка образованные могли попытаться «попарлекать» по-французски, но при этом рисковали быть осмеянными за их акцент – как претенциозная аббатиса, мадам Эглантин. «По-французски она говорила совершенно правильно и бегло, поскольку окончила школу в Стратфорде у Боу», – говорит Чосер вежливо. На самом деле она говорила по-французски с милым акцентом жителя Ист-Энда.
История XIV века является в определенной степени сказанием о бунте против главенства этих пахнущих классовым неравенством языков – французского и латыни. Изданный в 1362 году указ парламента гласил, что все судебные разбирательства отныне будут слушаться по-английски. К этому времени все сельское население уже поддерживало движение лоллардов, вдохновляемое Джоном Виклифом и его английской Библией. Лолларды не любили молебнов и проповедей, которых они не могли понять. Они вообще неважно относились к любому религиозному посредничеству между Богом и человеком.
Когда убежденный лоллард проповедник Джон Болл собирал крестьян в Блекхите, он говорил по-английски стихами. «Когда пахал Адам и пряла Ева, где родословное тогда стояло древо?» – спрашивал он. Кое-кто, оценивая общественное положение Чосера– торговца со связями на самом верху, женатого на дочери фламандского дворянина, – задавался вопросом: а не было ли это своего рода политическим демаршем с его стороны – решение втиснуть язык пролетариата в стихотворные пентаметры?
Может быть, спрашивают некоторые историки, он таким образом намекает на свои антиклерикальные убеждения? Может быть, он принадлежит к лоллардам, как и некоторые его знакомые рыцари? «Нет», – говорят другие, они не могут найти никаких доказательств, что он был кем-нибудь иным, а не добрым (хоть и язвительным) католиком. В одном мы совершенно уверены: если и были такие люди, как олдермен Тонг, готовые сотрудничать с крестьянами, то Чосер к ним не принадлежал. То, что произошло в следующие три дня, было ужасно.
В четверг, 14 июня, лондонцы проснулись в Праздник Пресвятого Тела и Крови Господней. Но в тот день не было обычных театрализованных представлений или мистерий. Улицы были объяты страхом. На окраинах уже полыхали дома. Огромные толпы под предводительством Уота Тайлера захватили весь Саутворк и штурмовали тюрьму Маршалси. В Ламбете они сожгли все реестры – ненавистные символы судебных решений их господ, написанные на латыни.
Затем Тайлер повел своих людей к Лондонскому мосту, там они разгромили бордель, где работали фламандские женщины и который «крышевал» мэр, – и не потому, что они возражали против борделя как такового, а потому, что просто не любили фламандцев. Потом были еще предательства (и опять подозревали олдермена Тонга и его приятелей), когда охрана отказалась повиноваться приказам мэра Уолворта, опустила цепи и открыла проход по подвесной части Лондонского моста.
Теперь толпа взялась за дело по-настоящему. Они ворвались в тюрьму Флит и всех выпустили, напали на Темпл и там тоже уничтожили все документы, а потом направились вдоль Стрэнд к самой богатой и роскошной резиденции в Англии – Савойскому дворцу Джона Гонта. С необыкновенной методичностью они жгли тончайшее белье, гобелены и резные украшения, а потом, случайно или нет, завершили свою работу, взорвав три бочки пороха. На следующий же день начались убийства иностранцев.
В Винтри, где воспитывался Чосер, толпа под предводительством некоего Джека Стро вытащила из церкви и обезглавила тридцать пять несчастных фламандцев. Другая толпа ворвалась прямо в Тауэр – опять-таки нашлись предатели среди охраны – и убила архиепископа Симона Садбери, сборщиков податей и других уважаемых людей. Им отрезали головы и насадили на шесты, установленные на Лондонском мосту. Потом они объявили, что всех фламандцев ждет та же участь, а затем, чтоб никому не было обидно, пошли бить итальянских банкиров на Ломбард-стрит. На следующий день, в субботу, поджоги и отсечение голов продолжались до полудня, когда вдруг мальчишка-король Ричард II объявил, что все должны идти на переговоры в Смитфилд.
Это был один из тех случаев, когда результат событий предсказать невозможно и все могло пойти совсем иначе. Представьте себе юного короля в элегантных доспехах, противостоящего Уоту Тайлеру и обозленным кентским крестьянам с носами картошкой. Нам рассказывают, что Тайлер отнесся к королю с оскорбительной фамильярностью. Он потребовал отмены вилланства (вид крепостничества, при котором человека принуждали обрабатывать землю господина, – барщина?). Он требовал отменить судебную процедуру, по которой человека могли осудить ни за что, он требовал положить конец налоговому произволу и ограничению заработков. Потом он повторил требования Джона Болла, протокоммунистического проповедника: не должно быть господина кроме короля, у Церкви нужно забрать все ее имущество, а епископ должен быть только один.
Говорят, король проявил удивительное самообладание и даже соглашался с этими возмутительными требованиями. Но тут между Тайлером и Уолвортом вспыхнула какая-то ссора, и Уолворт, мэр Лондона, стащил мятежника с лошади и проткнул его мечом.
Часть королевской свиты набросилась на него толпой и доколола раненого человека. В толпе раздались гневные возгласы, и короля могли бы застрелить из луков, если бы четырнадцатилетний мальчик не пришпорил коня и, повернувшись к ним, не прокричал: «Господа, вы будете стрелять в своего короля? Я – ваш господин! За мной!»
Не в силах устоять перед харизмой короля, толпа как заколдованная отправилась в Клеркенвелл. Раненого Тайлера срочно отправили в госпиталь Св. Варфоломея, но Уолворт был уже сыт этим всем по горло. Он вытащил его оттуда и приказал отрубить голову. Потом голову Тайлера насадили на шест и поставили на Лондонском мосту вместо головы архиепископа Садбери, а крестьянам Ричард приказал разойтись по домам, что они, как это ни удивительно, и сделали.
