Подобные отношения "московские мечтатели" завели и с Кемалем Ататюрком, поставив перед собой задачу привлечь на свою сторону униженную и разоренную Турцию. Что с того, что мусульманская Турция имела очень напряженные отношения с христианской Арменией? Арменией можно было пренебречь. По советско-турецкому договору Турции были уступлены крепости Эрзерум и Каре и другие территории, но взамен на влияние в остальной, большей части Армении. В конце 1921 года в Турции побывал сам Фрунзе для заключения договора дружбы. Большевики укрепили свои позиции в Закавказье.

Итак, после Генуэзской конференции для белых в Болгарии настали тяжелые времена. Особенно тяжелыми они стали в мае 1922 года, когда был арестован в Софии начальник кутеповской контрразведки полковник Самохвалов. (Собственно, конференция еще не закончилась, Стамболийский оставался в Генуе, где уже взял обязательство распустить белогвардейские части.) У Самохвалова были найдены разведывательные сводки, расположение болгарских укреплений и воинских подразделений, полицейских участков, электростанций, вокзалов, складов оружия. Одновременно с арестом полковника болгары провели обыск в русской военной миссии, обнаружили у генерала Вязьмитинова документы о возможности участия белых частей в военном перевороте против правительства Стамболийского. Впрочем, русские доказали, что эти документы фальшивые.

Обыск произвели и у Кутепова. Ничего не нашли, но вызвали генерала в Софию, где и арестовали, хотя перед этим обещали неприкосновенность. А в Велико Тырново на улицу генерала Гурко, что вилась по скалам над рекой Янтрой, он уже не вернулся. Вскоре его выслали из страны.

Оставим и мы в нашем повествовании Болгарию, хотя там еще находятся десятки тысяч русских и будут долго там находиться. На прощание пройдемся по улицам Ловеча вместе с военным священником Михаилом Поповым. Навстречу нам будет идти капитан Любимов. Вид у капитана мрачный, и священник увидит на его лице печать смерти. "Бросьте эти нехристианские мысли, капитан. Умереть всегда успеете, — и лучше, со славой", — скажет священник. Капитан поразится, ведь будут угаданы его сокровенные мысли. Что дальше? Они начнут встречаться, беседовать о Боге, о душе, о загробной жизни. Капитан Любимов не боится смерти и всегда готов сделать ей вызов. Бедный капитан, он был сильно контужен в германскую и ранен в гражданскую войну. У него раскалывается голова от болей, он не может спать. По ночам к нему являются видения: монахи, Врангель, Кутепов. Утром он идет в канцелярию батальона и усидчиво работает, поддерживает письменную связь со всеми чинами, находящимися на работах.

Николай Никитич Любимов продержался до двадцать первого февраля 1925 года. Он застрелился.

Итак, генерал Кутепов покинул Болгарию. Кто он, бесправный беженец или боевой вождь?

А если вождь, то — чей! Прощальный приказ Кутепова по корпусу заканчивался словами: "При всех обстоятельствах берегите честное имя русского воина и любите Родину выше всего".

Генерал поселился на окраине Белграда в маленьком доме из трех комнат. С ним, кроме жены и брата, еще были адъютант, личный секретарь и вестовой. Поэтому в домике было тесно. Все жили на скромное жалование Кутепова. Сбережений у него не было.

Время от времени сюда приходили ходоки-офицеры, жаловались на жизнь, просили помощи. Сколько их прошло, нищих, несчастных, жаждущих поддержки, никто не знает. У Кутепова были небольшие суммы денег, поступавшие от частных лиц на помощь галлиполийцам. Он буквально трясся над ними как скупец, не позволял себе слишком разжалобиться. Но этот твердый и решительный человек, когда видел, что установленной им раз и навсегда суммы явно недостаточно, добавлял из своих средств, в долг. Редко кто эти долги возвращал. И домашние его часто питались одними макаронами.

Нищенствующий орден, увы, не разбогател, да и не мог разбогатеть. У него была другая цель. (К слову сказать, когда история повернула свое колесо и русские эмигранты стали устраиваться в жизни, то в конце концов оказалось, что в Соединенных Штатах среди групп национальных меньшинств русские занимают первое место по уровню образования и экономического благосостояния.)

Однако русский идеал никогда не ставил богатство выше всего. В этом смысле Кутепов и почти все белогвардейцы оказались типично русскими. Они не могли переродиться и посмотреть вокруг новым взглядом. Они были согласны скорее умереть, чем отказаться от старых знамен.

А сама Россия, полуживая после войны и голода, обескровленная после подавления крестьянских мятежей, молчала. Оттуда, как из бездонного колодца, доходили только невнятные всплески, по которым мало что можно было понять.

Да и в ближней Европе происходило трудное переустройство. Франция требовала от обессиленной Германии выплаты репараций и заявляла, что в случае невозможности уплаты готова занять Рурский бассейн и Прирейнскую область. Англия никак не соглашалась на такое усиление союзницы. США были готовы поддержать Германию займом, чтобы завладеть там экономическими высотами. Но, как писали газеты в Советской России, тяжесть Версальского мира может быть сброшена с Германии только мечом революционного правительства.

Нет, Европе не было дела до России. Еще не наступила пора мучительного пробуждения придушенной Германии, от которого содрогнулся мир. Еще лежала пластом Россия, где гибель священников, крестьян, офицеров была будничным явлением.

Еще Европа в лице Германии не двинулась на Россию.

До каких же пор можно было терпеть разорванность русского сознания? Кто-то должен был попытаться замостить провалы и пропасти и поднять новые знамена.

Эту миссию взяла на себя группа российских интеллигентов, словно замаливая грех в безрелигиозном отщепенчестве от государства. Правда, лично все они были молоды и поэтому не имели возможности ни разрушать страну, ни биться за нее в гражданской войне.

Георгий Флоровский, Петр Савицкий, Николай Трубецкой, Петр Сувчинский взялись сказать прощальное слово старой России и открыть новые пути для новой послереволюционной.

Но что такое Россия? Прежде всего надо было отвечать на этот вечный вопрос. Они ответили так: Россия — это Евразия. Ни в коем случае не Европа. Ее стремления стать частью Европы ведет к геополитическому поражению, а в области культуры — к подражательству и деградации.

Эти идеи прозвучали для зарубежной России как эпатаж, как дерзкая выходка молодых людей. В чем-то они напоминали славянофильство, но во многом расходились и с ним. Славянофилам Россия представлялась только православной и славянской. Евразийцы видели в своем отечестве широкое море народов славянских, азиатских, угро-финских, — неповторимый государственный и культурный материк, который противостоит Европе и Азии и одновременно объединяет, связывает их.

Евразийцы как будто оглянулись на свое прошлое и открыли в нем тайную доминанту: Россия всегда будет проигрывать Европе, когда будет забывать, что ее главные силы сосредоточены именно в ее азиатской половине. Николай Трубецкой, словно заглядывая в наше "демократическое" время, написал: "Будущая Россия — колониальная страна, подобная Индии, Марокко или Египту". Правда, тут же добавил: "Азиатская ориентация становится единственно возможной для настоящего русского националиста".

А как же свершившаяся революция? Как незавершившаяся борьба с большевизмом, ввергшим Россию в чисто европейское социальное экспериментаторство? Как с русской культурой? Как жить русским в изгнании?

Революция была неизбежна, но от нее, по словам Георгия Флоровского, погибла "только петербургская Россия". Это "только петербургская" лежит на одном уровне с розановским: "Не довольно ли писать о нашей вонючей Революции, — и о прогнившем насквозь Царстве, — которые воистину стоят друг друга".

Евразийцы говорили об Империи без всякого пиетета. Более того, они дерзали обвинять белую эмиграцию в невероятной косности. Понятно, кто входил в круг обвиняемых.