Учитель давал урок, расхаживая по холодной и темной церкви, а ученики стояли, прижавшись к окошечкам, упирая тетради в железные прутья, и в темноте видны были только их лица, худые и хмурые, с всклокоченными бородами и неподвижными глазами.

Среди них был один, номер 78, который оказался особенно старательным учеником. Он много занимался и смотрел на учителя глазами, полными уважения и благодарности. Заключенный был еще молодой человек, с черной бородой, и выглядел он скорее несчастным, чем злодеем. Он работал краснодеревцем и в порыве гнева, раздраженный придирками, бросил рубанком в своего хозяина и смертельно ранил его в голову. За это оно был приговорен к долголетнему тюремному заключению. В три месяца он научился читать и писать, постоянно был занят чтением, и по мере того, как учился, он, казалось, становился все лучше и всё больше раскаивался в своем проступке.

Однажды в конце урока он сделал знак учителю, чтобы тот подошел к его окошечку, и с грустью сообщил ему, что на следующее утро его отправляют из Турина отбывать наказание венецианской тюрьме. Прощаясь с учителем, узник взволнованным и робким голосом попросил разрешения коснуться его руки.

Учитель протянул ему руку, которую тот поцеловал, воскликнув: «Спасибо, спасибо!» — и исчез.

С тех пор учитель не видел больше этого узника. Прошло шесть лет.

— Я совсем забыл об этом несчастном, — продолжал рассказывать учитель, — как вдруг вчера утром ко мне пришел незнакомец с большой черной, уже слегка поседевшей бородой, бедно одетый и сказал мне: «Это вы, синьор учитель такой-то?» — «А вы кто такой?» — спросил я его. «Я заключенный номер 78, — ответил он. — Вы научили меня читать и писать шесть лет тому назад; если вы припоминаете, то на последнем уроке вы протянули мне руку… Я отбыл свой срок, и вот я здесь… Я прошу вас сделать мне милость и принять от меня в подарок одну вещичку, которую я смастерил в тюрьме. Возьмите ее на память обо мне, синьор учитель». Я не мог вымолвить ни слова. Он подумал, что я не хочу принять его подарка, и посмотрел на меня, как бы говоря: «Значит, шесть лет мучений не достаточно для того, чтобы сделать мои руки чистыми». В его глазах было столько грусти, что я протянул руку и взял подарок. Вот он.

Мы принялись рассматривать чернильницу. Ее, должно быть, вырезали острием гвоздя, с бесконечным терпением. На ней была выточена тетрадь, поперек которой лежало перо и шла надпись: «Моему учителю. — На память о номере 78. Шесть лет!» А ниже, более мелко: «Учись и надейся»…

Учитель больше ничего не прибавил к своему рассказу, и мы ушли. Но всю дорогу от Монкальери до Турина у меня из головы не выходил узник, прижимающийся лицом к окошечку, его прощанье с учителем и скромная чернильница, которую он выточил в тюрьме и которая имела такой большой тайный смысл. Ночью я видел их во сне и сегодня утром всё еще вспоминал о них… не думая о том сюрпризе, который ожидал меня в школе.

Как только я уселся на свое новое место рядом с Деросси и записал ежемесячную проверочную задачу по арифметике, так рассказал своему соседу об узнике и о чернильнице, и о том, что на чернильнице были выточены тетрадь и перо и какая на ней была сделана надпись. «Шесть лет!» — при этих словах Деросси так и подскочил, а потом стал пристально смотреть то на меня, то на Кросси, сына зеленщицы, который сидел на парте перед нами, спиной к нам, погруженный в решение задачи.

— Тише, — шепнул мне Деросси, беря меня за руку. — Разве ты не знаешь? Третьего дня Кросси сказал мне, что он случайно видел деревянную чернильницу в руках у своего отца, только что вернувшегося из Америки, чернильницу, в виде конуса, выточенную от руки, с тетрадью и пером; это, очевидно, та же самая чернильница… а шесть лет… Кросси говорил, что его отец был в Америке, а он на самом деле был в тюрьме. Кросси был еще совсем маленьким, когда отец его совершил преступление, и матери удалось обмануть своего сына, он ничего не знает. Так что смотри, ни полслова об этом!

Я онемел от изумления и не мог отвести глаз от Кросси. Тогда Деросси решил задачу и передал ее под партой Кросси. Потом он подарил ему лист бумаги. А когда учитель дал Кросси ежемесячный рассказ, под заглавием «У постели больного отца», то Деросси взял его из рук Кросси и сказал, что перепишет сам. Он подарил также Кросси несколько перышек, всё время похлопывая его по плечу, и взял с меня честное слово, что я ничего никому не скажу.

А когда мы выходили из школы, Деросси торопливо шепнул:

— Вчера отец Кросси приходил за ним, сегодня он, очевидно, тоже придет: делай то же, что буду делать я.

Мы вышли на улицу. Отец Кросси был уже тут. Он стоял немного в стороне. Это был мужчина с черной, седеющей бородой, с бледным и задумчивым лицом, плохо одетый. Деросси крепко пожал руку Кросси, так, чтобы его отец это видел, и громко сказал:

— До свидания, Кросси!

Я сделал то же самое.

Но одновременно Деросси густо покраснел, и я тоже. Отец Кросси пристально посмотрел на нас. Глаза его глядели ласково, но вместе с тем в них сквозили тревога и подозрение, от которых у нас сжалось сердце.

У постели больного отца

(ежемесячный рассказ)

В один дождливый мартовский день мальчик, одетый по-деревенски, промокший и грязный, с узелком под мышкой, переступил порог больницы, основанной когда-то неаполитанскими монахами, подал письмо и спросил о своем отце. У маленького крестьянина было красивое продолговатое лицо, смуглое, но бледное, задумчивые глаза и полные полуоткрытые губы, из-за которых сверкали белые зубы. Он пришел из деревни, лежащей недалеко от Неаполя.[26] Его отец, который год тому назад уехал искать работу во Францию, недавно вернулся в Италию, высадился в Неаполе, но внезапно заболел и едва успел написать своей семье несколько строк, чтобы сообщить, что он приехал и попал в больницу. Его жена, получив это известие, пришла в отчаянье; она не могла отлучиться из дому, где у нее была больная дочь и маленький ребенок, и поэтому послала в Неаполь своего старшего сына, снабдив его небольшой суммой денег. Он должен был ухаживать за отцом, за своим «батей», как говорил он.

В этот день мальчик прошел пешком десять миль. Привратник взглянул на письмо, позвал служителя и велел ему отвести ребенка к отцу.

— Как твоя фамилия? — спросил служитель.

Мальчик, дрожа от страха, что сейчас услышит страшное известие, назвал свою фамилию.

Служитель не помнил такой фамилии.

— Это старый рабочий, приехавший из-за границы? — спросил он.

— Да, мой отец рабочий, — ответил мальчик, всё больше и больше волнуясь, — но не такой еще старый. Он приехал из-за границы, это верно.

— А когда он поступил в больницу? — продолжал спрашивать служитель.

Мальчик заглянул в письмо:

— Кажется, пять дней тому назад.

Служитель немного подумал, потом, вспомнив что-то, сказал:

— Ну да, четвертая палата, последняя койка.

— Он очень болен? Что с ним? — с тревогой спросил мальчик.

Служитель посмотрел на него, не отвечая, потом произнес:

— Пойдем со мной.

Они поднялись по двум лестничным маршам, прошли длинный коридор и оказались перед открытой дверью; за ней виднелась палата с двумя рядами коек.

— Иди за мной, — повторил служитель, входя в палату. Маленький крестьянин собрался С духом и пошел за ним, с опаской поглядывая направо и налево, на бледные, истощенные лица больных. Некоторые из них лежали с закрытыми глазами и казались мертвыми, другие смотрели в пространство широко открытыми неподвижными глазами, как будто были без сознания. Некоторые жалобно стонали, как дети. В палате стоял полумрак, воздух был насыщен острым запахом лекарств. Две сестры ходили по палате с пузырьками в руках. Дойдя до конца палаты, служитель остановился у изголовья одной из коек, отдернул занавеску и сказал:

— Вот твой отец.

Мальчик зарыдал, выронив свой узелок, припал головой к плечу больного и взял неподвижно лежавшую поверх одеяла руку.