Кюльпе быстро кивнул.

– Но мне нужна уверенность, что ты не станешь делать глупостей, не начнешь орать…

Быстрый кивок.

– Я предлагаю такой регламент. Я вытаскиваю яблоко, так неудачно забившее тебе рот, но рук не развязываю и при малейшей попытке произвести шум снова бью тебя книгой по голове. Идет?

По виду Кюльпе можно заключить, что он готов принять такие условия. Нина тянет яблоко, однако оно застряло накрепко. Она растягивает уголки губ насколько может широко, чтобы схватить яблоко с боков, но нет. Приходится идти на кухню за фруктовым ножичком. При виде его в глазах Кюльпе появляется ужас.

– Кюльпе, расслабься, – говорит Нина. – Я не собираюсь тебя резать. Я, видишь ли, поэт, хоть ты ни черта в этом и не смыслишь.

Она крепко зажимает коленями голову Кюльпе и с хирургической точностью принимается вырезать кусочки яблока. Она удаляет кусок за куском и складывает отрезанные фрагменты Кюльпе на грудь.

– Я посмотрела тут твои книги, – говорит Нина. – У тебя их много, правда. Ты какие-нибудь читал?

Кюльпе энергично кивает.

– Когда входишь в комнату, обилие книг производит впечатление. Тем более что хозяин комнаты – совсем молодой человек. Невольно думаешь, что он образованный, чувствительный юноша и распознает боль, которая всегда соседствует с жизнью.

Нина предельно осторожно вырезает большой кусок яблока, не задев ни десну, ни губу, и складывает его Кюльпе на грудь.

– Но, присмотревшись, понимаешь, что все здешние книги относятся к одному довольно узкому жанру. Я бы назвала их чтением для вьюношей. Ты сам как думаешь, Кюльпе? Только книги для вьюношей ты и читаешь, да?

Кюльпе пытается было мотнуть своей зажатой головой.

– Ты читаешь Хемингуэя, Генри Миллера, Уэльбека, Фолкнера и Эллроя, но что это за литература?

У Кюльпе по-прежнему нет возможности ничего сказать. Он с ужасом косится на женщину, орудующую ножом в нескольких сантиметрах от его глаз. Несмотря на всю осторожность, Нина все-таки царапает Кюльпе губу. Нож и яблоко окрашиваются кровью. Кюльпе дергается.

– Ммм! Ммм!

Нина подбирает с пола грязные трусы и вытирает губу и нож.

– Уж прости, – говорит она. – Но сейчас не время отвлекаться. Писателей, которых ты читаешь, объединяет одно – они пишут рафинированную холодную прозу, где все крутится вокруг их безбедной жизни, но делают вид, будто проникают в сами основы бытия. Хотя они и не думают никуда проникать, сами основы бытия им глубоко до лампочки, а заботит их только собственное положение. Понимание этого приходит с возрастом, так что увлечение ими я тебе в вину ставить не буду, многие путаются. Проблема исключительно в том, что они ничем в твоем книжном собрании не уравновешены. Что, кроме вьюношеских книг, у тебя есть, Кюльпе? Правильно – массовое истребление людей. Похоже, ты зачарован геноцидом во всех его видах и изводах, включая колониальные войны, особенно в Бельгийском Конго, две мировые войны, холокост, у тебя его сантиметров семьдесят, не меньше, террор в Советском Союзе, Руанду и Сребреницу. Ты обожаешь массовые убийства, Кюльпе.

Яблоко обкромсано настолько, что теперь Кюльпе сам выплевывает остатки. Нина подбирает их и тоже раскладывает у него на груди. Потом снова отирает ему рот трусами. Они смотрят друг на друга. Кюльпе не знает, насколько Нина здорова психически, он смотрит на дверь, Нине кажется, что он взвешивает возможные варианты, но ничего не предпринимает.

– И блистает абсолютным отсутствием один жанр, – продолжает Нина. – Этот жанр был первым и остается непревзойденным по части изображения чувств, настроений, внутренней оголенности, страха, стыда, одиночества и тревоги. Что это за жанр, по-твоему?

– Стихи, – отвечает Кюльпе.

– Правильно, – говорит Нина. – Хорошо, Кюльпе.

Она высвобождает его голову из тисков своих коленей и усаживается рядом с ним по-турецки.

– Единственный образец жанра, представленный на твоих полках, – продолжает Нина, – это собрание трепетных англичан, Вордсворт, Кольридж и прочие, сами по себе они вполне хороши, но их заканчивают читать в пубертате. Ты окажешь мне большую услугу, признав, что ни черта не смыслишь в поэзии.

Кюльпе мнется.

– Ну что значит «смыслить»? – начинает он умничать.

– Я же говорю, не смыслишь, – отвечает Нина. – Где у тебя книги поэтов? Где они стоят? Где стихи, без которых ты не можешь обходиться?

– Стихи я в основном читаю на работе.

– Романы и расстрелы ты носишь домой, а стихи читаешь в редакции «Университета», ты это имеешь в виду?

– Да.

– Я тебе не верю.

– Дело ваше.

Нина строго смотрит на него, потом переводит взгляд на «Черную книгу коммунизма». Она думала не пользоваться ею больше, но это слишком серьезно, и тон его, наглый и строптивый, ей категорически не нравится. Она берет книгу и вполсилы стукает его по голове.

– Вот чем кончается, когда ты не говоришь правду.

– Я говорю правду.

– Вот чем кончается, когда мне не нравится то, что ты говоришь. И я все равно не верю, что, имея дома всего дюжину стихов Озерной школы, человек станет в шумной редакции «Университета» штудировать историю поэзии, включая авангард с немеркнущими шедеврами.

Кюльпе не отвечает. Он боится вякать.

– Не бейте меня больше, – говорит он.

– Я постараюсь обойтись без этого, – говорит Нина. – Расскажи мне о своих пристрастиях в поэзии. Кто твой любимый поэт?

Кюльпе молчит долго. Нина видит, что он боится ошибиться с ответом. Его страх ей нравится.

– Данте, – говорит он наконец.

– Вздор! – сердится Нина.

– Вы же не считаете его не важной фигурой мировой литературы?

– Не считаю, но мой вопрос был о тебе, кто важен тебе.

– И я ответил – Данте.

– А я сказала «вздор». Кто еще?

Кюльпе тянет палец к фруктовому ножичку, Нина беззаботно положила его на пол, но теперь, заметив маневр Кюльпе, отодвигает подальше, а сама неотрывно смотрит на Кюльпе.

– Еще кто, я спрашиваю?

Кюльпе смущается.

– Юн Эйкему, – говорит он после заминки.

– Юн? Да, хорош. По-моему, мы с ним однажды даже трахались. Он только стихов не пишет, к сожалению.

– Я уверен, что слышал, как он читает стихи.

Нина улыбается высокомерно и убирает кусочек яблока, прилипший Кюльпе к кадыку.

– Юн читает иногда чужие стихи. У него здорово получается. Но это еще не делает человека поэтом. Нет ли других стихов, важных для тебя?

– У Пера когда-то корова была?

Нина снова бьет его книгой.

– У-уй…

– Соберись!

Нина откладывает книгу. Беседа удручила ее. Она предполагала, что матчасть не проработана полностью, но чтоб так… У нее буквально нет слов.

– Как мы видим, Кюльпе, – говорит она, – у тебя нет ни знаний, ни интереса, ни личного опыта, чтобы высказываться о поэзии, тем не менее ты пишешь рецензии. В этом столько неуважения и высокомерия, что я вынуждена буду предать дело огласке. Ты меня понимаешь?

Кюльпе кивает.

Нина по рассеянности машинально берет кусок яблока из разложенных у Кюльпе на груди и медленно жует, думая. Взгляд ее блуждает по комнате, скользит по окну, пробегает по улице. Что делают с таким дремучим невежеством? Непонятно. Но постепенно в ней поселяется спасительная мысль, что это не может быть правдой. Не чуждый литературе студент не может быть таким темным варваром. Она должна дать ему еще шанс, несмотря ни на что.

– Свежеет день… Но вот моя рука. Испей с нее тепло…[5]

Нина смотрит на Кюльпе. Надеется на улыбку узнавания.

– Нет?

Кюльпе неуверенно мотает головой.

– Если бы поэзии учили в вечерней школе, то это стихотворение проходили бы на первом уроке. НА ПЕРВОМ УРОКЕ, КЮЛЬПЕ! Ты искала цветок, а нашла плод; ты искала родник, а нашла море; ты искал женщину, а нашел душу – ты разочарован.

По Нининой страстности Кюльпе понимает, что это какой-то важный для нее текст. Он с энтузиазмом кивает и на пробу поднимает вверх большой палец, хоть у него и связаны руки.