– Простите, – говорит Нина, – вас, наверно, удивит, но, стоя здесь, я задумалась – а как японцы относятся к смерти? Много ли вы о ней думаете? Или смерть она и есть смерть, о чем тут думать?

Женщина смотрит на Нину, а сама лепит суши.

– Я не из Японии, – говорит она.

– Вот оно что. А откуда вы?

– Из Таиланда.

– Ой, простите.

– В этом ничего страшного.

– А вы, тайцы, как относитесь к смерти?

– Не знаю.

– Вы смотрите на нее легко?

– Что значит?

– Ну, вам кажется глупым, что человек умер, или нет в этом ничего странного?

– Нам кажется глупо.

– Ну да. А это не вы отправляете на небо шарики с огнем?

– Мы.

– По-моему, прекрасный обычай. Мы одеваемся в траурные одежды и стоим под дождем. Это нехорошо. Лучше уж шарик.

Нина получает еду. Первым делом она макает суши в соевый соус, а потом провозит им по васаби. Начинает жевать, и лобные пазухи взрываются. Она машет рукой и зажмуривается. Азиатка улыбается украдкой.

– Но вы, – продолжает Нина, – верите, что душа, или как это назвать, попадает в другое место и что вы рождаетесь снова?

– Некоторые верят.

– А вы как думаете?

– Я не знаю. А вы сами?

– Я? Пфуф, – говорит Нина. – Честно говоря, не знаю.

Нина звонит в квартиру к Кюльпе, ей отвечает девичий голосок. Нина спрашивает, дома ли Рогер. Нет, его нет, отвечает голосок. Нина говорит, что так она и надеялась и нельзя ли ей войти, поскольку она бабушка Рогера, приехала издалека и хотела бы сделать внучку сюрприз в виде бабушкиного пирога. Замок начинает пикать, и Нина победно толкает входную дверь.

На площадке верхнего этажа ее ждет юная студентка и грызет зеленое соблазнительное яблоко. Они здороваются за руку. Нина. Жанет.

– Так ты живешь с Рогером?

– Да. Мы снимаем вчетвером.

– Как мило.

– У нас хорошо. А вы тут еще не бывали?

– Не складывалось. Это, конечно, странно, но в нашей семье чуточку сложные отношения. Рогер, наверно, рассказывал, да?

– Нет.

– Он, в сущности, довольно закрытый человек.

Нину препровождают в комнату Рогера. Раздражающий беспорядок. В самом деле неприятный, морщится Нина. Грязная одежда, бездумно раскиданная по полу и иным доступным поверхностям. И книги более или менее везде. Видимо, он в том возрасте, когда ему важно произвести на приходящих впечатление читающего человека. Заодно можно предположить, что он гонится за числом прочитанных книг, не вникая в их содержание.

– А я думала, родители Рогера родом с севера, – говорит Жанет.

– Ничего подобного, – говорит Нина. – Он тебя обманул. Ты вообще ему не верь. Он такой с пеленок. Обаяшка, но враль, каких свет не видел. Мы все говорили, что он живет в своем мире, родители даже тревожились, это уж я тебе по секрету, поэтому особенно приятно видеть, что он живет относительно нормальной жизнью: друзья, учеба, все прочее.

Нина хватается за сердце, демонстрируя, как она рада, что Рогер справляется с жизнью.

– Совсем я тебя заболтала, – спохватывается Нина, – тебя дела ждут, а тут давай развлекай беседой чужую бабушку-старуху.

– Это только приятно, – отвечает Жанет, – честное слово.

– Спасибо на добром слове, дорогая, – отвечает Нина. – Но все-таки тебе пора вернуться к своим делам, от которых я тебя отвлекла. Только напоследок покажи мне, где у вас кухня. Я хотела испечь шоколадный кекс, Рогер его любит, но что-то засомневалась. Самый сезон яблок, может, лучше шарлотка? Ты как думаешь, Жанет?

– Шарлотку он точно любит, – отвечает Жанет.

– Да? На том и порешим – шарлотка. Ты, я думаю, тоже пироги любишь, хотя много не ешь.

– Я пироги люблю, это правда. А так спортом занимаюсь.

– Вот ведь как жизнь меняется, – отвечает Нина. – В мое время мы пироги ели, а до спорта дело не доходило.

Жанет вопросительно смотрит на Нину, не уверенная, что поняла все смыслы сказанного.

– Только я доела последнее яблоко, к сожалению, – говорит она.

– Не беда, – отвечает Нина. – Сейчас отдохну и схожу куплю.

– Давайте я сбегаю, – предлагает Жанет.

– Спасибо тебе, добрая душа.

Жанет провожает Нину на кухню, сует ноги в туфли и убегает, прыгая через ступеньку. Вот балда, думает Нина. Оставшись одна в квартире, Нина обходит все комнаты. Находит штопор и откупоривает принесенную с собой бутылку. Теперь, когда она водворилась в квартире этого Кюльпе, мысль шарахнуть ему бутылкой по башке кажется в любом случае нереалистичной, что за нелепая мысль, увещевает себя Нина. Но чтоб этот Кюльпе насладился вином, ей тоже не хочется. Да и Жанет тоже. Для всех будет лучше, уж для меня наверняка, если я сама его выпью, думает Нина и пьет. День выдался такой своеобычный и напряженный, что сам автор миннесотской модели[3] позволил бы ей выпить стакан вина. Чистота принципов хороша до известного предела. Но на вкус вино так себе.

В ванной Нина обнаруживает красоту. Чисто, удобно, уютно, все как из модного журнала. Ничего общего с помывочными местами из Нининой студенческой жизни. И как же хочется погрузить тело в воду! В садовом товариществе душа у нее нет, а в городских купальнях Осло холодно и дорого. Нина приносит с кухонного стола бутылку и бокал, зажигает от одной спички свечку, стоящую на бортике ванны, и сигарету. Пока раздевается, ванна наполняется восхитительной горячей водой. Нина сползает в воду, скользя по эмали, как раскормленный бесформенный морской котик, ложится и закрывает глаза. Господи, думает она, что за гадкая гадость – выпускать свою книгу. Больше никогда и ни одной. Никогда! Разве что книжка правда будет очень хороша, тогда много радости, а обычные проходные или слабоватые книги никакого кайфа издавать нет, завязывай с этим, говорит она себе. Кстати сказать, что она делала в Стамбуле? Смешная влюбленность. Может быть, последняя в жизни. Как было не последовать за ней? Но чувство кончилось быстрее сна, добрые чувства длятся все меньше. И несколько месяцев спустя остался лишь город, этот чертов мост и записные книжки. Ничему ее жизнь не учит. Главная заповедь – ни одной книги при жизни. С изданием первого сборника судьба пошла наперекосяк, а надо было брать пример с Пессоа, писать в стол, как одержимой, тысячи страниц, чтобы никто не знал, а днем ходить на «обычную работу». Она хороша для многих работ, в школе или цветоводстве, а после ее смерти нашли бы целый чемодан, огромный, тяжелый, неразобранных стихов, они бы еще много лет выходили частями, став потрясением и сенсацией для всех лично знакомых и незнакомых. Ничего себе, Нина-то Фабер всю жизнь держала свою свечу под сосудом…[4] А почему? И что она думала, и как ей жилось… Эти теперь уже безответные вопросы будоражили бы умы десятилетиями, а книжки продавались бы тоннами. Деньги могли бы перечисляться в благотворительный фонд и тратиться на всякие приятные вещи для незащищенных членов общества. Но у нее не было плана жизни. Случалось то, случалось это, писались стихи, и вот чем все кончилось. Ванной в квартире Рогера Кюльпе. Чтоб вас всех… Но даже если она и выпустила, возможно, не самую лучшую в мире книжку, Рогеру Кюльпе это не поможет. Еще не хватало. Есть границы и есть правила. Неписаные и всякие. Студентам сам бог велел быть наглыми, непочтительными и обсирать истеблишмент, но, во-первых, Нина не думает, что принадлежит к истеблишменту, во-вторых, «Босфор» приличный сборник, а в-третьих, она окажет Кюльпе медвежью услугу, если спустит все на тормозах и не растолкует, что он выставляет себя фантастическим идиотом.

Возвращается Жанет. Нина слышит, что она относит яблоки на кухню и обходит квартиру, ищет. Наконец кричит:

– Ку-ку!

Нина молчит, как мышь.

Жанет снова кричит.

Нина откликается, очень старательно делая вид, будто это в порядке вещей – занять без спросу чужую ванну.