– Я никогда не шучу, – ответствовал Уимзи, уткнувшись лупой в подошву туфли. – Здесь видны слабые следы соленой воды, а на верхней части их нет. Вывод: он прошел по очень мокрому песку, но по воде не брел. Пара царапин на мыске, полученных, вероятно, при залезании на скалу. Мы вам страшно благодарны, сержант. Вы вольны поделиться с инспектором Ампелти всеми ценными наблюдениями, которые мы здесь сделали. Вот, выпейте рюмочку.

 – Большое спасибо, милорд.

Уимзи не сказал больше ни слова, пока они не сели в машину.

 – Сожалею, – объявил он, когда они пробирались переулками, – но придется отказаться от нашего плана осмотра достопримечательностей. Я получил бы истинное наслаждение от этого простого удовольствия, но если я не отправлюсь прямо сейчас, то не смогу съездить в город и вернуться до ночи.

Гарриет, которая готовилась объяснять, что у нее много работы и она не может терять время, шатаясь по Уилверкомбу в компании лорда Питера, нелогично почувствовала себя обманутой.

 – В город? – повторила она.

 – От вашего внимания не могло ускользнуть, – сказал Уимзи, с ужасающим проворством протиснувшись между батским креслом[37] и фургоном мясника, – что проблема бритвы требует расследования.

 – Конечно. Рекомендован визит в руританское посольство.

 – Хм – не знаю, понадобится ли забираться дальше Джермин-стрит.

 – В поисках небрежного мужчины средних лет?

 – В конечном счете – да.

 – Так что же, он действительно существует?

 – Ну, я не поручусь за его точный возраст.

 – Или за его привычки?

 – Да, они могут оказаться привычками его камердинера.

 – Или за жесткую щетину и вспыльчивость?

 – Думаю, в щетине можно быть уверенным.

 – Я сдаюсь, – покорно сказала Гарриет. – Пожалуйста, объясните.

Уимзи подвел машину ко входу в „Гранд-отель“ и посмотрел на часы.

 – Могу уделить вам десять минут, – произнес он официальным тоном. – Давайте сядем в холле и закажем чего-нибудь освежающего. Рановато, конечно, но после пинты пива ехать всегда веселее. Отлично. Теперь о бритве. Как вы могли заметить, это дорогой инструмент исключительного качества, изготовленный первоклассным мастером. Вдобавок к имени изготовителя на обратной стороне выгравировано загадочное слово „Эндикотт“.

 – Да, что такое Эндикотт?

 – Эндикотт – это один из самых престижных парикмахеров в Вест-Энде. Был, по крайней мере. Такой престижный и величественный, что даже не называет себя современным снобским словом „парикмахер“, предпочитая старомодное „цирюльник“. Вряд ли он снизойдет – то есть снисходил – до бритья персоны, чья фамилия не встречалась в „Дебретте“[38] в течение последних трех столетий. И как бы ты ни был богат и титулован, кресла Эндикотта по несчастной случайности вечно будут заняты, а тазики для бритья – заказаны. В его заведении царит утонченная атмосфера аристократического клуба середины викторианской эпохи. Рассказывают, что однажды к Эндикотту попал некий пэр, нажившийся в войну на спекуляции сапожными шнурками, или пуговицами, или чем-то еще. Его случайно допустил к священному креслу новый помощник, не имевший достаточного опыта работы в Вест-Энде, – в войну не хватало парикмахеров, вот его и наняли на свою голову. Несчастный пэр не провел в этой кошмарной атмосфере и десяти минут, как его волосы встали дыбом, а члены обратились в камень. Его пришлось перевезти в Хрустальный дворец[39] и поместить среди допотопных чудовищ.

 – И что?

 – А вот что. Прежде всего невероятно, чтобы человек, покупающий бритвы Эндикотта, носил шляпу серийного производства и такие душераздирающие туфли, как те, что были на трупе. Учтите, – добавил Уимзи, – что здесь дело не только в деньгах. Сделанные на заказ туфли доказывают всего лишь, что танцор заботился о своих ногах. Но мог ли человек, которого бреет Эндикотт, заказать – находясь в здравом уме – туфли такого цвета и формы? И вообразить нельзя.

 – Боюсь, я так и не смогла усвоить все неписаные законы и правила мужского костюма. Поэтому Роберт Темплтон неряшлив в одежде.

 – Одежда Роберта Темплтона всегда меня мучила, – покаялся Уимзи. – Это единственное пятно на ваших историях, в остальном пленительных. Но оставим эту печальную тему и вернемся к бритве. Она видала виды. Ее довольно часто затачивали, судя по состоянию лезвия. А ведь первоклассная бритва, такая, как эта, почти не требует заточки – при условии, что ее аккуратно правят и бережно используют. Значит, либо ее хозяин был неуклюж и пренебрегал правкой, либо его щетина была необычайно жесткой, либо и то и другое – что наиболее вероятно. Мне он видится человеком, неловким в обращении с инструментами, – вы таких наверняка знаете. Их перья вечно сажают кляксы, а заводя часы, они слишком усердствуют. Бритву они править забывают, пока ремень для правки не высохнет и не заскорузнет, а уж тогда правят ее свирепо и делают на лезвии зазубрины. Тут они теряют терпение, проклинают бритву и отсылают ее для заточки. Этого хватает всего на пару недель, а затем бритву отправляют назад, сопроводив невежливыми комментариями.

 – Понятно. Ну, я всего этого не знала. Но почему вы сказали, что он был средних лет?

 – А это скорее догадка. Я полагаю, что молодой человек, которому так трудно обращаться с бритвой, давно бы перешел на безопасные лезвия и менял бы их каждые пару дней. Но человеку средних лет нелегко расстаться с привычкой. Как бы то ни было, я уверен, что бритву постоянно использовали больше трех лет. А если мертвецу было всего лишь двадцать два, да к тому же он был бородат, то я не понимаю, как он мог до такой степени износить лезвие, сколько бы раз его ни затачивали. Надо узнать у управляющего отелем, была ли у него борода год назад, когда он тут появился. Возможно, это еще больше сузит временные рамки. Но первым делом нужно отыскать старого Эндикотта и узнать, могло ли случиться так, что одна из его бритв была продана после 1925 года.

 – Почему 1925-го?

 – Потому что тогда он продал свое заведение и удалился на покой с варикозными венами и круглым состоянием.

 – А кому досталось дело?

 – Никому. В этом месте теперь магазин, где продаются изысканнейшие сорта ветчины и мясных консервов. У него не было сыновей, чтобы продолжить дело, – единственный Эндикотт-младший, бедняга, был убит под Ипром[40]. Старый Эндикотт сказал, что никому не продаст свое имя. Да и цирюльня без него уже не будет Эндикоттовой. Ничего не поделаешь.

 – Но он мог продать кому-то свои запасы?

 – Это я и хочу узнать. Мне надо ехать. Постараюсь вернуться вечером, так что не волнуйтесь.

 – И не собиралась! – возмутилась Гарриет. – Я абсолютно спокойна.

 – Отлично. Да! Пока я езжу – не разузнать ли мне насчет разрешения на брак?

 – Спасибо, не стоит беспокоиться.

 – Ну и ладно, я на всякий случай спросил. Кстати, пока меня нет, не желаете ли поработать на общее дело и пообщаться с другими здешними танцорами? Возможно, удастся добыть какие-нибудь сплетни об Алексисе.

 – А что, это мысль. Но мне понадобится приличное платье, если только его можно достать в Уилверкомбе.

 – Берите винного цвета. Мне всегда хотелось увидеть вас в винноцветном платье. Они идут дамам с медовой кожей. Что за нелепое слово – „кожа“! „Медово-золотых кувшинок медово-сладкий фимиам“[41]. У меня на все найдется цитата – это экономит собственные мысли.

 – Да провались он! – воскликнула Гарриет, внезапно оставшись одна в синебархатном холле. Затем вдруг сбежала по лестнице и вспрыгнула на подножку „даймлера“.

 – Портвейн или херес?

 – Что? – ошарашенно спросил Уимзи.

 – Платье – цвета портвейна или хереса?

 – Кларета, – ответил он. – Шато-марго 1893 года или около того. Год или два роли не сыграют.