К каждой путине готовили две бригады. Это делалось просто: костяк постоянной бригады, состоявшей из профессиональных грузчиков, половинили и добирали каждую часть до двадцати пяти-тридцати человек, беря людей из других служб. В основном это были пожилые, когда-то работавшие в бригаде, или молодые, еще только зарабатывающие себе место «в профессионалах».

Каждую осень, самое трудное время года, из бригады уходили те, кто не выдерживал напряженный ритм изматывающего ежедневного труда. На их место становились ребята, показавшие себя в путину и в летнюю «страду».

Теперь бригаду делить не стали. Приняли вариант, на котором мы сошлись с директором в первую встречу после собрания. Дележ по сути невыгоден постоянной бригаде. За годы работы не только сложился единый многорукий организм, где были асы разных погрузок, но и существовали чисто человеческие отношения каждого к каждому. Любой грузчик понимал другого не то что с полуслова, а с полувзгляда. У каждой пары была своя пара приятелей — и мужики работали, не уставая, весь день.

Самолеты разгружают и грузят не так, как самоходные баржи или рефрижераторы. Катать бревна из воды в штабеля не то же самое, что разгружать уголь. Многие тонкости технологии, казалось бы, нехитрого дела требовали своих умельцев и организаторов.

Был случай — попал я как-то в аварийном порядке на выгрузку муки, где верховодили опытные грузчики. Время шло к ледоставу, а караван судов только прибыл на рейд с запасами муки, круп, сахара на всю долгую-долгую зиму. Неделю, не переставая, сновали катера с понтонами и халками от каравана к причалам и обратно. Мы разгружали с понтонов на пирс. Пот пропитал все поры одежды, во рту было солоно, ело глаза. С каждым мешком взбегать по пружинящему трапу, на высоту четырех метров было все тяжелее и тяжелее. Я завистливо поглядывал на сухонького грузчика Гаврилкина. Он заметил мой недоумевающе-завистливый взгляд и в перерыв, пока не пришвартовали следующий понтон, объяснил, как надо принимать мешок — не на плечо, а на спину, поддерживать снизу, не давая мешку съезжать. Что для быстрого взбега вверх по шаткому настилу трапа надо разгоняться на освобожденной площадке понтона:

— Чем лучше разбежишься, тем легче будет вверх подниматься.

Потом из своей хозяйственной сумки черного дерматина достал новый чистый мягкий мешок и, втолкнув один угол в другой, надел мне на голову.

— Вот и волосы драть не будешь, и пот впитается. А вообще, дорогой, надо иметь утирку. Он показал мне завязанное на шее галстуком и заправленное концами под рубаху длинное вафельное полотенце.

Потом, пройдя все циклы этой тяжелой работы, я на собственной спине ощутил, что, кроме силы, нужны и сноровка, и сообразительность, и опыт и самая простая привычка, позволяющая не теряться перед устрашающими цифрами необходимого к перемещению груза. Лишь доработавшись до «седьмого пота», после того, как научишься включать не второе, а уже четвертое дыхание, поймешь и смысл лукавой русской поговорки «Глаза боятся, а руки делают».

Так вот администрации делить профессионалов надвое было невыгодно, да и сами они расходились неохотно, лишь ввиду большой необходимости. Но, видимо, такова психология людей: узнав, что бригаду не разделяют, герои причалов удивились. А увидев нашу бригаду, обиделись и дали новичкам два одинаково задевающих и метких прозвища.

Если хотели показать, какие мы слабаки и неумехи, то нас называли «бичи в собственном соку». Немалая часть парней в бригаде не имела к бичам никакого отношения, это были лучшие ребята поселка. Обидная кличка задирала. Но вот дела стали поправляться. Нас все чаще с насмешливым уважением стали называть «бычки в масле». Но, несмотря на новый смысл, звучащий в прозвище, обидам опять не было конца. Вася Прутов, подвыпив в свободный день, говорил, слюнявя самокрутку (махорку он курил «из принципу»), Геше-братишке или серьезному тяжеловатому Кольке: «Ну, какой я бычок? Понятно, Елецкий или наш бригадир, а я бич природный…» Прутов был профессионал.

Вася сидел у окна и наслаждался переливами красок белой полярной ночи. Незаходящее солнце прыгало с одной ступеньки на другую, подбираясь все ближе к черте горизонта. Каждый прыжок рождал новую волну красок, от которых по стенам комнаты бежали разноцветные блики.

Васе хотелось петь. Но петь он не стал. Он уже давно не пел. Его голос, простуженный от морозов, луженый от криков «майна», «вира» и постоянных прогреваний, уже не в силах был взять ни одной ноты. А петь почему-то так хотелось. И Вася, про себя, мысленно запел. Вася был в толстых брюках, фасоном напоминавших галифе. Босым ногам было холодно, и он все пытался подвести под пятку толстые завязки, болтавшиеся у щиколоток. Когда это удавалось и мягкая тесемка отделяла пятку от пола, Вася несколько минут блаженно улыбался всей кожей задубевшего на ветрах лица. Выше штанов шло белое-белое с кислыми мускулами Васино тело. Рубашка и майка были отданы Федьке Юсупову, дохлому мужику, у которого после выпивки дело всегда кончалось зубовным скрежетом.

— Я тебе покажу Юсупова! — вдруг взрывался он и снова впадал в тихую грусть алкоголика. Иногда он шел дальше — сегодня, схватив у ворота рубашку, распустил ее вместе с майкой до самого брючного ремня. После чего протрезвел и, со страхом глядя на Прутова, бормотал. «Ой, что со мной Ильинична сделает… Что сделает…»

Вася неплохо знал завскладиху Ильиничну и отдал рубаху с майкой Федьке. Так как майки и рубахи были одного завозу и одинаковой трехнедельной свежести, то обмануть мудрую Ильиничну труда не составило.

Василию исполнилось сорок шесть лет, но все звали Прутова Васькой. Даже сопляки, лет на тридцать моложе, и те не церемонились.

Вася не обижался, в таких случаях он мудро улыбался, показывая три потускневших железных зуба.

— Что я, интеллигент какой, или начальник, что ли? — Вася начальников недолюбливал, а про интеллигентов слышал, что ругать их можно.

— Деньгу зарабатываю? — и сам себе отвечал: — Зарабатываю вот етими руками.

Он поворачивал к лицу свои корявые ладони с припухшими в суставах пальцами и некоторое время удивленно и почтительно разглядывал их. Потом, насмотревшись, говорил:

— Аля пардон, — он умел блеснуть, особенно в компании, знал, что иностранцы именно так извиняются. Если он был в хорошем настроении, то добавлял: — Я бич. Понятно? — Некоторое время молчал, любуясь произведенным впечатлением, и если еще не напугал, продолжал: — Я тя за десятку съем.

Кто не знал Прутова, впадал в глубокий ужас, до того лицо собеседника было мужественно и напоминало страшные картинки про Бармалея. Но кто знал Васю, тихо или громко, все зависело от силы голоса и твердости характера, говорил: «Иди, Вася, домой!» Все знали, что насчет десятки он загибал.

Был такой случай — Васю обсчитали, намеренно или нечаянно, никто этого не знает. Он долго ругался, орал, что любого съест за десятку, стучал по столу кулаком у председателя рыбкооператива и, наконец, удовлетворенный, сунул хрустящую бумажку во внутренний карман. Но кто-то из тихих служащих вдруг высказал «смелую» мысль, что Вася не только пьяница и хулиган, но еще и мелочник, чем его и оскорбил.

— Что-о-о, — раненым зверем завопил Вася, но его уже выводили на крыльцо. Вася размазывал по черному лицу — только что разгружали уголь — слезы обиды. Потом выдернул из кармана пачку десяток и швырнул их в огромную лужу. После этого Прутов, напившись, ходил по улицам поселка и, останавливая знакомых и незнакомых людей, сообщал:

— Я человек, вот я кто, хоть и бич, а они…

У Васи вообще была масса пороков. Он ходил на танцы и к участковому, забывая умыться, и по его одежде и физиономии можно было определить, с чем стоят на рейде суда. Иногда он походил на трубочиста — значит, привезли уголь, в другой раз он в конце лета был осыпан снегом — это был знак того, что зимой будет вдоволь муки. Но иногда Василий исчезал, и все знали — пришло что-то крепкое, и пока не кончится разгрузка, Прутова в общественном месте не встретишь. Куда у него девались деньги, тоже все знали. У Васи было множество «друзей» в первую послеполучечную неделю. Вторая отличалась от первой, как проза от поэзии. Работая грузчиком, Вася в эти дни ел максимум на двадцать пять копеек.