Я сидел в президиуме, в третьем ряду, как-никак секретарь комсомольской организации.

В общем, мне надо было выступить, тем более парторг Александр Иванович пялился на меня и мотал головой в сторону трибуны. Я встал. Говорить не боялся, людей знал, и теперь, подражая парторгу, я сослался на текущие в мире события, а уж потом обратился к делам рыбзавода. Призвал молодежь в юбилейном году работать по-ударному на всех участках.

Нельзя ничего предвидеть заранее. Вместо намеченного по запискам оратора на сцену вылез ехиднейший из мужиков, тощий, с жидкими усами под запорожца Муленюк. Он жил уже лет тридцать в поселке и все говорил на каком-то украинско-местном наречии, отчего пилорамщики (с ними Муленюк работал в промежутках между осенней и весенней путинами) любили слушать в его исполнении даже доисторические анекдоты.

Муленюк, картинно и горестно покряхтывая, взобрался на трибуну, отпил глоток воды из графина, прокашлялся и, сделав рожу завзятого лектора, подмигнул сидящим в первом ряду и начал плести про некоторых «у президиуме»:

— Яки телки вымахали, а усе матку сосут, а таки хлопцы, як Муленюк, пупки надрывають у путину у грущиках. А вони ходють, як цацки з железяками у торбе, обслуживають транспортеры. А те, скажени, пока нет рефрижературов, бегуть, а як те у бухте дымять, оказуеться, моторы горять — не выдерживают А Муленюк опять у санки запрягаться и, харкнув на радикулит, на себе ящики возить…

Парторг вмешался:

— Что вы предлагаете, Иван Карпыч?

— Я? — зажеманился и деланно удивился Муленюк. — Я предлагаю цих бычков, що мычать и бодаються на танцах, направить у юбилейном году на выручку таким несознательным, якой есть Муленюк…

Старый хрыч всегда прикидывался, когда говорил серьезные вещи.

Одни в зале смеялись, другие, улыбаясь, поругивали грузчика. Александр Иванович дал ответ «гражданину Муленюку»: он, мол, «законов не знает, что бычки бычками, а восемнадцати лет нету».

Началась перебранка между сторонниками старой язвы и ревнителями законности. Уже выступил директор и сказал, как бы между прочим, что Иван Карпович из-за слабости здоровья в эту путину останется на пилораме, но гвалт не утихал. Тогда я снова забрался на трибуну и прокричал, что мы готовы организовать свою комсомольско-молодежную бригаду грузчиков и посмотрим тогда, кто «телки», а кто нет.

— Сам с усам! — Парторг прикрыл обсуждение.

Наутро я стоял перед ним и объяснял свою идею. Предложил собрать в бригаду лучших ребят, с которыми учился. Ребята были здоровые, крепкие. И работать будут не хуже Муленюков, доказывал я парторгу, нажимая на вчерашние события.

То, что бригадиром буду сам, решил сразу после собрания: во-первых, секретарь комсомольской организации, во-вторых, не слабей своих сверстников и, в-третьих, — еще в детстве возил на лошади ящики с рыбой и знал, как работают грузчики. Наблюдал все тонкости погрузки, начиная с мерзлотника и кончая перевалкой ящиков с халки, мелкосидящей баржи, на суда-рефрижераторы.

Александр Иванович увел меня к директору. Тот выслушал мои доводы, но ребят разрешил взять через одного. Набрать половину бригады, а остальных он даст вербованных из тех, кто не очень стремится работать…

На следующий день я полдня под присмотром Наденьки из бухгалтерии разбирался в старых нарядах, расспрашивал ее о всяких уловках учетчиков и мастеров. Наденька, в пределах своих возможностей, как могла, поясняла. Потом сходили в кино, пили чай. После чего я нечаянно обнял ее, и на этом курс обучения основам учетного дела завершился, я был отправлен домой.

После визита в отдел кадров спросил у парторга:

— А где найти людей, что в списке?

— Понимаешь, — после некоторой заминки ответил тот, — люди новые, но они уже все в общежитии, сходи туда, познакомься.

Общежитием служила бывшая сетепосадочная мастерская, разгороженная дощатой стенкой на две просторные комнаты. В них местные умельцы построили у стен двухэтажные нары, так что середина комнаты была ничем не заставлена. Вещей у людей, населяющих это общежитие, было не густо, в основном, то, в чем ходили зимой и летом — на работу и в клуб, в магазин и на прием к начальству. Этот нарядно-трудовой джентльменский набор, с небольшими вариациями на тему погоды, содержал в себе следующее: брюки легкие — засаленные, штаны ватные — прожженные в нескольких местах, рубашку нижнюю, заменяющую и манишку для бала, шубу — у состоятельных и фуфайку — у промотавшихся, наконец, куцую жеваную шапку и кожаные бродни, надеваемые поверх валенок или специальной теплой обуви из оленьего меха. Все это стиралось и чистилось примерно раз в два года и носилось до полного истлевания.

Когда я вошел в комнату, в нос ударил настолько терпкий дух, что даже в моей крепкой голове слегка помутилось. На некрашеном замызганном полу разместилась кучка людей в самых разнообразных позах Одни сидели на корточках, другие стояли на коленях, некоторые раскорячились на четвереньках, были даже полувозлежащие Все вели оживленный, украшенный непереводимыми оборотами разговор.

Из середины худенький лохматый мужичонка выкрикивал:

— Саяно-Шушенское! Красноярский край!

В куче раздался голос:

— Я там был. Комсомольцев много и прогулы считают.

— Порт Ванино! Дальний Восток! У самого синего моря! — опять прокукарекал мужичок.

Движение, приглушенный спор, кряхтенье, кто-то меняет положение. Сразу несколько голосов:

— Да нет!

— Не подойдет, далековато!

— Там с пропиской туго.

— С выпиской еще хуже!

— Да где мы столько денег на билеты возьмем? И шамать надо.

— У тебя одно в голове, лишь бы пожрать, — раздраженно произнес худой человек, ложась на живот и вытягиваясь по полу во весь двухметровый рост.

— А может, в Воркуту рванем на шахты? Там народу не хватает…

— Нет… там милиция лютует — не любят нашего брата.

Какой-то насмешливый голос добавляет:

— Такого добра там своего навалом, — и человек засмеялся.

На него зашикали, а я, воспользовавшись общим невниманием, подошел и заглянул через давно нечесанные головы «первопроходцев». В середине круга лежала помятая, в каких-то немыслимых пятнах газета. По верху, во всю полосу шел броский заголовок «Тебе в дорогу, романтик», а под ним контурная карта страны с нанесенными на ней комсомольскими стройками. Грязные заскорузлые пальцы водили от стройки к стройке.

— Здорово живете, мужики! — гаркнул я.

«Мужики» подняли головы и смотрели недоуменно и враждебно.

— Чего надо? — спросил лохматый, явно самый прохиндеистый из скопища.

— Да я вот от директора со списком…

— А… Это меня не касается. Я слабый и больной, — он отвернулся и с надрывом закашлялся.

— Здоровые-то есть? — съехидничал я специально.

Встал длинный, уничижительно рассмотрел меня сверху:

— Ну ты, харя, чего лыбишься? Зачем пришел?

Пришлось объяснить.

Вскочил один помоложе, хлопая себя по ватным ляжкам, обежал меня кругом и завопил:

— Ой, маменька родная! Спасите меня! Это ты бригадир! Ой, господи, сопли-то подбери.

Из кучи выскочил еще один:

— Саня, дорогой! Сколько лет, сколько зим? Братишка!

Я вспомнил «Гешу-братишку» еще по времени, когда работал лаборантом на невезучей буровой Р-49. Теперь Геша стоял в своем веселом наряде: болотных резиновых сапогах с загнутыми голенищами, в шубе, когда-то считавшейся белой, из-под нее выглядывала тельняшка, на лоб надвинута тирольская шляпа, только гитары не хватает…

Представитель последней волны освоителей Геша работал неплохо, но его выходки, по-видимому, вынудили начальника экспедиции (из профилактических соображений) выгнать на время этого опытного и безалаберного бурильщика.

Я помнил его гастроли в «Шанхае», в городке из балков. «Братишка» появлялся там после десяти дней положенного ему отдыха. На опухшем лице с выделяющимся острым носом блуждала странная улыбка. Все, кто видел его в этот миг, тянулся за ним к вагончикам, где находился руководящий центр экспедиции, в ожидании очередного бесплатного концерта.