Не раз я наблюдал, как приходили трактора с полными рыбой санями, и рыбнадзор, сделав неожиданные контрольные замеры улова, браковал все пять-семь тонн первоклассной рыбы. Бригадир рыбаков, несчастно глядя на инспектора рыбнадзора, спрашивал: «Так куда мне ее теперь девать? Я же не могу ее обратно в прорубь спустить? И в невод я ее не гоню».

Рыбозавод имел право принять эту рыбу лишь по копеечной цене и соответственно сдать ее дальше за бесценок. Но не хватало морозильных площадей, ни людей для обработки и вывозки стандартной рыбы, и заводское начальство отказывалось от забракованной рыбы. И вот уже тянутся люди с мешками к саням, и бригадир разрешает каждому набирать, сколько унесешь и чего хочешь. Он собирает рубли и полтинники. Мешок — рубль, половина — пятьдесят копеек. Бригада на самообеспечении — есть и пить людям надо, и хотя главная пища рыбака — рыба, нужны еще и масло, сахар, соль, чай, хлеб — всего не перечтешь. За всем этим приехал бригадир. «Рыбнадзор» — свой человек, знает, что режет заработки на корню, но делать нечего, действует он по закону. Он и так старается пореже делать контрольные отборы, но у него тоже есть руководство…

Рыба — главное богатство, главная проблема и, конечно, главная неприятность поселка. То ее не вывезли с рыбацких порядков, и она огромными тухлыми пятнами плавает потом по губе летом. То ее вывезли слишком много и не успевают перерабатывать, и она опять начинает портиться. То ее очень много подготовили к отправке, а навигация задерживается — в мерзлотнике начинает подниматься температура, брикеты тают и расползаются. А если навигация ранняя, то не хватает судов для перевозки. С рефрижераторами вообще плоховато. Вот и подгоняют к пирсу небольшие паузки и укладывают в трюм — ящики с рыбой, а в специальные карманы между обшивкой трюма и бортами — лед. И идет эта посудинка, влекомая тихоходным катеришкой, свои шестьсот километров до рыбкомбината, и не понять, чего она больше везет — рыбы или льда.

Все это богатство нескончаемо, день и ночь везут трактора, впряженные в деревянные сани, подшитые железными подошвами, с дощатыми бортами в полтора человеческих роста. В каждых санях от пяти до семи тонн разномастной рыбы — все зависит от мощности двигателя трактора. А он бедный, кашляя и надрываясь, тянет сани со своим мягким скользким грузом по уже ослабшему, но еще крепкому льду. Весна — самое опасное время для трактористов. Вода накапливается на льду в широкие, на сотни метров разлившиеся лывы, и нужен опытный глаз, чтобы отличить мелкую снеговую воду от настоящих глубоких разводин, появившихся от перепада температуры между днем и ночью. В это время, по инструкции, выпущенной главным инженером, кабины должны быть с кошмой вместо двери.

Главный инженер, если встречается трактор с дверями, бледнеет. Вся его худощавая фигура трясется, он останавливает трактор и не соответствующим его перекошенному лицу тихим голосом приказывает снять дверь здесь же, на месте.

Из-за этого тихого с дребезжанием голоса, при искривленной физиономии, трактористы боятся его больше, чем крикливого матерщинника-завгара. Не попадая отверткой в прорезь винта, нарушитель снимает дверь и смывается вместе с трактором, в который раз размешивая глину на главной улице поселка, превращенной в теплую пору в непроходимое болото. Только на переездах из толстенных плах сухо.

Главный инженер — вообще достопримечательность поселка. Кроме того, что он первый в мире выдумал делать в вечной мерзлоте огромные хранилища, и не только придумал, но и построил первый мерзлотник у нас в поселке, он еще и главный враг поселковской грязи. Переезды через тротуар — его детище. А теперь он предлагает сделать лежневую обводную дорогу вокруг поселка с подъездом к мехцеху и запретить тракторам появляться на улицах. Эта его борьба вызывает глухой ропот трактористов. Они любят подкатывать к самому крыльцу и вообще используют трактор как такси. Не поддерживают главного инженера директор с парторгом. Директору жалко денег на лежневку, а парторг ворчит, что ему не до грязи. Главный раздражается, его трясет, и он цедит сквозь зубы, что «коллеги» — это его любимое слово — не видят дальше своего носа.

— Директор сегодня этот, завтра — другой, — говорит он парторгу. — Им план давай. Мы-то с тобой здесь жить думаем, а в поселке все хуже и хуже. — Говорит он жестко, лицо его пляшет, и парторг скорей переводит разговор на другое.

Инженер человек нервный. Года три назад выгнал из дому родную дочь. Она привела мужа-морячка с проходящего транспорта. И хотя тот оказался не простачком: заканчивает институт инженеров морского транспорта и уже назначен начальником порта, главный не может простить дочери самовольства. У главного инженера домашние ходят по одной половице, все знают свое место и дело.

И все же большинство жителей поселка недолюбливало главного инженера. Он суховат, обращается ко всем подчеркнуто по имени-отчеству, лишних слов не произносит, анекдотов не рассказывает и не слушает Ему никто не осмелится предложить в праздник зайти и пропустить чарочку-другую. У инженера болит желудок и завгар зовет его за глаза «язвенником», но боится еще больше, чем остальные, хотя мужик здоровенный и выпить может много.

Сегодня у бригады тяжелый день. Трактора так и валят. Один за другим они втягивают на эстакады у лабазов сани. В них свежая, даже еще живая, рыба. Нет-нет, да подскочит амфибия, полная груженной навалом, пахнущей свежим огурцом селедки. Ее зюзьгами надо скидать в ящики и снести в лабазы на транспортеры, а те повезут рыбу к сортировочным и разделочным столам. С утра сыро, моросит дождь, и мы все в плащах, натянутых на фуфайки. Ворочаться в такой одежде тяжело, но надо. Бригада разделилась на три звена. Те, кто разгружает амфибии, с ног до головы в мелкой осклизлой чешуе. Селедка хрустит под ногами. Скользко. Вон прихрамывает дед Муленюк: подвернул ногу на рыбешке.

Муленюка все же определили в нашу бригаду. Поначалу я косился на хрыча, но он первым подошел, и теперь один из главных советчиков и дипломатов бригады. Муленюк даже подружился с Гешей-братишкой, заправлявшим его новыми анекдотами. Их дед будет рассказывать пилорамщикам лет пять подряд под мерный шум пил, и те будут грохотать, смеясь не столько над солью анекдота, сколько над необыкновенной речью рассказчика, коверкающего до неузнаваемости новомодные и не совсем понятные ему словечки.

Именно Карпыч командует звеном, расправляющимся с селедкой. Там в основном люди степенные и выдержанные. Да и легче там.

В группе, где работаю сам, командует Прутов.

Вася наверху, на санях:

— Давай, давай! — орет он. — Мать твою разэтак, быстрей!

Мы с ребятами принципиально носим по два ящика за ходку. Длинный наголо бритый мужик без шапки и в расстегнутой телогрейке хрипит:

— По два тягаете? Таскайте, таскайте, может, грамотку дадут.

Сам он тяжело дышит, но, приняв ношу, бежит бегом и много успевает. Васе надоедает его ворчанье:

— Заткнись, Потапов! И ты бы таскал, если бы вчера не надрался. Вот сегодня болеешь маненько, и нечего зло сносить.

Надрывно ревут трактора, со скрежетом втаскивают на эстакаду сани. Трещит и ломается под тяжестью дерево, превращаясь в кучи трухи. У Васи на лбу вздулись вены, он снова кричит: «Наддай, резче! Давай, давай!» С его напарника Игоря Синенко пот течет ручьем, и он время от времени проводит ладонью по лицу сверху вниз, сгоняя капли. Прутов сварливо выговаривает ему насчет «нежного воспитания». Он уже предлагал Игорю снять ватник, но тот отказался.

Воют транспортеры, они перегружены — по два ящика на потоке раньше не бывало. От мощных электромоторов попахивает горелым. Вдоль транспортеров бегают ребята из третьей группы. Здесь полностью молодежь во главе с Витькой. Они снимают ящики и подают их к разделочным столам, где споро мелькают женские руки. Они тут же рассортировывают рыбу, укладывают ее в противни, а те в бунты, засыпаемые льдом, где рыба через сутки станет «готовой продукцией». Обработчицам в путину достается не меньше, чем грузчикам, может, даже больше. Через их руки проходит каждая рыбина, прибывшая с моря.