Прошло несколько суматошных дней радости и встреч. И вот, после недолгих переговоров с ребятами, которым было уже за тридцать, решили съездить за рыбкой, на уху. Особенно радовался сынишка — он голосил: «Поедем! Поедем!» — подпрыгивал, топал ногами, словом, выказывал счастье современного городского мальчишки. Вечером я в новенькой штормовке, в братниных запасных болотных сапогах, сопровождаемый сыном, появился на берегу. Гошка, один из стародавних друзей, указал на лодку, ближе других болтающуюся с задранным подвесным мотором на слабом прибое: «Вон та, моя. На ней и двинемся». Спустились под берег. Откинув выцветший до белизны брезент, Гошка уставил палец на большую сырую от недавнего лова сетчатую кочку, уложенную на разрезанный ковриком огромный канадский мешок:

— Бери за тот край, поволокем вниз. Ты уж, наверное, отвык от тяжестей?

Мы стащили невод по пологому, изрезанному талыми потоками, травянистому склону и, пробредя метров ста до «Казанки», осторожно уложили его в корму. С моря показалась еще одна лодка и, на малом ходу, вспенивая и мешая воду с песком, подъехала к нам. Сынишка перебрался к брату. Уложили припасы, устроились сами, Гоша дернул шнур стартера, и ветер свистнул в уши, а в поясницу стало отдавать от ударов днища о верхушки волн, не хуже чем в машине на плохой дороге. Шли против ветра в сторону Марсалинского маяка. Было время отлива. Впереди стали хорошо различимы очертания морских трубовозов, они привозили северным путем трубы для всей Тюменщины и здесь, на траверзе поселка, сгружали их на речные суда, уходящие вверх по губе и Оби на тысячи километров. Так вот, только тогда, когда очертания транспортов стали четкими, лодки повернули обратно к берегу. Этот маневр нужен был для того, чтобы объехать северную косу. Иначе ее не преодолеть — десятки квадратных километров водной глади лишь чуть прикрывают песчаное дно, и если во время мощных весенних и осенних приливов еще можно проскочить поближе, то в июле судьбу лучше не испытывать, чтобы не толкать потом тяжелую лодку многие километры по скрипучему засасывающему песку И ребята не рисковали. Гошка вел моторку ровно, а брат, скалясь и махая свободной рукой, лихачил, бросая свою «Казанку» то вправо, то опять к нам, влево, качал нас на своей волне, проскакивал в полуметре от нашего борта и кричал: «Ну, как, братан, нормально!!» Я кивал, хотя шутки его вызывали у меня сердцебиение, так как рядом с Мишкой сидел мой сын. Но тот тоже хохотал и, обдаваемый брызгами, подначивал дядю: «Дядь Мишь, давай их обольем». И дядя, круто меняя направление, поливал нас веером летящей из-под винта воды. Словом, экипаж у них был несерьезный. Берег, раньше утерянный из виду, теперь опять приближался. Поначалу он стал тоненькой черточкой, потом вырос в небольшой барьерчик, а еще через минут двадцать превратился в высокий желто-зеленый, местами обрывистый яр, который все приближался и приближался, однако был намного дальше, чем сочная густая кайма поймы, надвигавшаяся на нас. Неожиданно махровый бордюр расступился, и лодка плавно вошла в речку Хабиди-Яха. У изъеденного течением берега причалили. Теперь надо ждать момента прилива, когда речка, под напором быстро прибывающей с моря воды, как бы потечет вспять, то есть она не совсем будет иметь противоположное течение, а именно два разнонаправленных потока — один, верхний, потечет в сторону истока, а нижний по-прежнему будет пробивать себе дорогу к морю.

Гошка в накомарнике, остальные отмахиваются от немногих из-за ветра, но все же надоедливых комаров. Вот он присел на корточки, достал из коробка спичку и положил ее в воду. Спичка постояла на месте, словно укрепленная на донном грузике, потом нерешительно и медленно поплыла вверх по речке.

— Пора. Эй, вы, городские, — это он так меня с сыном величал, в лодку! — И опять мне: — Ты — на веслах! Не забыл еще?!

— Да нет.

— Тогда давай двигай!

Гошка выложил подсохший на ветру невод на клеенку, расстеленную на плоском носу лодки, досадливо побубнил, отцепляя ячею от защелки лючка, и встал туда же. Подвесной мотор и сынишка возле него, посаженный для равновесия, задрались под тяжестью рыбака и его орудия лова. Он махнул мне, мол, греби, а Мишке кинул конец длинной капроновой веревки:

— Держи!

Я стал грести. Лодка должна была двигаться задом наперед и подавалась тяжело — усеченную корму тормозило приливное течение. Ветерок, казавшийся благом на берегу, превратился в неодолимую силу. Спина взмокла, стекла очков запотели, дужки соскальзывали с ушей, и очки сползали с носа. Пытаясь их поправить, я отпускал весла, и лодка вставала поперек реки. Гошка ругался, иногда даже очень крепко. Но вот дотянули до осок, густо проросших на болотистом берегу. Кулички засуетились, забегали, засвистели отрывистым посвистом: чьюйко при! чьюйко при! Казалось, они кричат: «Чего пришли, чего пришли!»

— Держись ближе! — почти рычит Гошка, в жизни добрый и мягкий человек, обычно улыбчивый и немногословный. В свои далеко за тридцать сохранивший юношескую красоту. Только несколько морщинок, тянущихся от глаз к вискам, указывают на истинный возраст. Войдя в ритм, цепляя веслами траву, а ртом воздух, я все же греб уже ровнее, без толчков и дерганий, от которых Гошка раз чуть не свалился в маслянисто поблескивающую на закатном солнце воду. Это вообще искусство — стоять на мокрой утлой поверхности и, балансируя корпусом, аккуратно, чтоб не запутать ячею, по отдельности опуская поплавки и грузики, выставлять невод. Еще гребок, еще один, еще и еще — вот мы снова на Мишкиной стороне речки. Невода на лодке уже нет, а в руках у Гошки моток толстого шнура.

— Чаще! Скорей! — командует он.

Лодка ткнулась в песок, а по речке, дугой, от берега до берега, цветут белые пенопластовые балберы — поплавки.

— Тяни, Мишка! Тащи!!

Брат, перебирая веревку, потянул. Гошка спрыгнул на траву и тоже быстро-быстро стал подтягивать свой край невода. И тут же мне:

— Брось лодку! Выбирай подбору!

Подбора — это та же веревка, но только продернутая на нижний срез невода. К ней же привязаны грузила — небольшие, с кулак, красно-кирпичные ядра, с двумя дырками, на манер пуговицы. За них и привязываются грузила к подборе тонкими крепкими бечевками. Брат, подтягивая свой край, приближался к нам все ближе и ближе. Он выбирает сразу и верх и подбору, но его работа не главная, основной выбор невода ведем мы с Гошкой. Вот Мишка уже возле нас, и тогда Гошка просит сынишку:

— А ну, Боря, сумеешь, как папа!?

— Сумею! — обрадовался сын доверию. Он набрал в сапоги, но рад стараться, как-никак взрослые поручили ему такое серьезное дело. Невода осталось всего метров двадцать, вода в конце полукружья из поплавков стала побурливать. Гошка повернул лицо, красное от натуги, к брату:

— А ну, пугнем! — И они начали шлепать верхней веревкой по воде, отгоняя вглубь ищущую выхода из западни рыбу Вода теперь кипела от множества хвостов, бьющих у поверхности.

— Эхма, есть уловчик! — радовался Гошка.

Брат вторил ему: — Нельмушку бы?!

— Да, не помешало бы для туристов. А по нам лучше муксунчика — для копченки мило дело.

— А и щекурок с пыжьянчиком сойдут. Как думаешь? — откликается брат.

— Сойдут, — подтверждает Гошка. — Тащи!

У наших ног горки темно-коричневой сетчатки, кое-где в ней водоросли, их потом предстоит тщательно выбрать, иначе потом гнилостный запах будет отпугивать рыбу.

Вышла мотня — длинный сетчатый мешок, расширяющийся к основанию, с маленьким иллюминатором-отверстием. А там, в ней, бьется множество рыбы, сверкающей блестящими боками разных оттенков. Сын бросил подбору и заревел.

— Ты чего разнюнился? — спрашивает Гошка.

— Укололся-а-а!

Гошка предупреждает:

— Осторожно, робя, ерши пошли, а чтоб вас, — он тоже ожегся.

— Ну, чего ты ревешь, как оглашенный? В какой класс перешел?

— В четве-о-о-ортый!

— Ну, даешь, мы с отцом в твои годы уже вовсю чужие сетки проверяли, своих-то не было. А ты вон поди побегай по поляне, там где-то позвонки белух валяются поищи. И кончай, а то своим девкам скажу, они тебя засмеют.