Куда девалась тогда твоя сдержанность, куда улетела задумчивость, которая вечной печатью лежала на лице? Заставляла пытать мою душу вопросом: что навеет на этот раз? Какой заворот мозгов мне грозит?

Ты кайфовала в полном одиночестве. В тот момент я поверил словам, что скучно тебе бывает в толпе, одной - никогда. Даже во время секса мне редко удавалось поймать тебя на чем-то подобном. А видит Бог, я старался. Начал ощущать себя неполноценным, от того, что одной тебе лучше, чем со мной. И старался хоть одним глазком заглянуть туда, в этот мир, где тебе совсем не одиноко.

Позже понял, что так бывает не только от музыки: начал ловить моменты, когда ты замирала от восторга, и кричала "Дима, как круто, смотри!". А я вглядывался и не понимал: что может быть такого интересного в тысячах тонн воды? Особенно, если ты не умеешь плавать? Но тебе снова было пофиг, я видел, как впитываешь эти ощущения, как забираешь их, втягиваешь в себя. Зачем? Наверное, чтобы потом радовать себя воспоминаниями. Ребенок? Иногда становилась похожа. Или так близка была к детям, живущим по правилам, еще не испорченным взрослыми?

Скорее, инопланетянка. Странная женщина из другого созведия. Попала сюда случайно, да так и не нашла обратной дороги. Или осталась из любопытства. Из научного интереса. Все время казалось, что ты не просто смотришь на мир, а наблюдаешь. И меня изучала, смотрела всегда чуть прищуренно. Рассказы про близорукость - прикрытие. Но старалась при этом остаться в стороне, с извечным вопросом "да что вам надо от меня, люди? Оставьте меня в покое, ведь я вас не трогаю".

Все эти мысли пришли потом, когда настало долгое безвременье - без тебя. Много чего обдумал и вспомнил, изводясь тоской, неприкаянный. И убеждал себя, что такие, как ты, пришибленные - только к беде. Не много таких, но даже из любопытства подходить близко не стоит: перемкнут мозжечок, поменяют тебе что-то в рецепторах, и вот - возьмите, еще один больной. Неизлечимый. Еще одно бюджетное место в клинике для тихих психов.

А тогда решил для себя, что весь изойдусь, все силы потрачу, но заставлю тебя улыбаться вот так же и мне, а не только лишь своим мыслям; как всегда, жадный, хотел, чтобы только мне и ради меня ты вот так радовалась. Наивный. Ломился захватчиком туда, где вообще появляться не стоило. Всего-то и нужно было: убедить, что снаружи не страшно, и можно выйти ко мне, и я не разрушу, не разгромлю то, что так бережно ты там выстраивала.

Во всяком случае, мне так казалось...

Оказалось, что просто касаться губами, нежно трогать скулы, лоб, подбородок - вот предел человеческих мечтаний. Во всяком случае, мозг советовал остановиться, опасаясь короткого замыкания. Мозгу, конечно, виднее, но кто бы его послушал, зная, что вот оно все перед тобой: это хрупкое, нежное, сладкое... Руки не знали, за что ухватиться, чтобы сдержать себя от падения, и потому просто сжимали, ласкали, сминая, снимая одежду. Наверное, стоило бы помедленнее: затаясь, разглядывая, впитывая, запоминая. Но память уже была перегружена: на сотню лет хватило бы воспоминаний, как нежно, но слишком уверенно, чтобы остановиться, он захватывал женщину, не желавшую сдаваться. Где-то в районе позвоночника сквозила уверенность, что просто застал врасплох, выбил из колеи, потому и сдалась так легко, без боя. Или сама захватила? Кто б его знал тогда, да и незачем было. Хотелось лишь знать, какова на вкус ее кожа, и собрать все мурашки, что вдруг пробегали по ее спине, и перебрать позвонки, такие трогательные, как у ребенка. Он забыл вообще, что нужно делать, и о том, что такое техника. Десятилетия опыта оказались ненужными. Осталось лишь жадное любопытство: познать, наконец, какая она? Что еще таится в этом маленьком теле, какой нераскрытый секрет, что тянет к себе магнитом?

 И руки бродили, замирая вдруг там, где раньше так часто застревал его взгляд: на запястьях, на шее, на тонких щиколотках. Если бы кто-то раньше сказал, что он будет вести себя как мальчишка, который толком не знает, что делать - расхохотался бы в лицо. А сейчас оказалось не до смеха. Страшно было хоть что-нибудь пропустить, не рассмотреть, не прочувствовать. Не успеть поцеловать эту ямочку, что спряталась под лопаткой, и не ощутить, как эта спинка целиком умещается в руки: вся, от затылка до ягодиц. И понять, как удобно укачивать ее всю на руках, совершенно не чувствуя тяжести. Накрыло каким-то неведомым чувством, будто все это - в первый раз. И, возможно, в последний. И нужно забрать от него все, что можно, чтобы оставить хоть что-то на память. Потому он как будто и не спешил, и тут же несся на всех парах, то затихая, то снова слетая с рельсов.

И замер вдруг, поняв, что совсем затихла. Испугался, что опять задавил, пережал с напором. Представил, как выглядит со стороны - жадный маньяк, еще чуть-чуть, и начнет заглатывать по кусочкам. Зажмурился, мысленно чертыхнувшись, и осторожно заглянул в лицо. Вроде бы, расстроенным не казалось. Аккуратно поправил волосы, не удержался - погладил брови, веки.

- Аня...

Открыла глаза, нет, не несчастные, удивленные. Снова не понял ничего, и оттого, как обычно, сморозил глупость:

- Если ты не хочешь, я остановлюсь. Ты только скажи.

Губы дрогнули и ухмыльнулись. Вот как можно сейчас ухмыляться?

- Дурак ты, Дим. Не останавливайся.

Твою же мать! Ну что за невыносимая женщина? Он до дрожи боялся ее испугать, а она ждала продолжения. Ведь можно и до инфаркта довести, с такими перепадами настроения! И она, будто разгадав, что с ним творилось, вдруг потянулась сама навстречу, наверное, чтобы вновь не перепутал, не сделал что-то неправильное.

И отключила последние крохи рассудка. Забрала ум и волю. Было бы что-то ценное еще за душой - отдал бы в тот момент без раздумий. Но отдавать было нечего. Осталось только брать, грести охапками то, что так неожиданно перепало.

Пропала бережная нежность, время понеслось, догоняя и не в силах догнать, а потом застыло и замерло, перестало существовать. Осталось безумие. Оказалось, что вся ее сдержанная холодность - полная ерунда, и молчать она совсем не умеет. И маленькие коготки талантливо рисуют на коже. Да так, что она сгорает и плавится. Пытается прирасти к ее пальцам. Захотела бы снять и унести с собой - отдал бы с радостью, забирай, на здоровье. Только чуть позже, когда уже не останется сил, чтоб дышать. Все то, что только угадывалось, что старательно пряталось раньше - лишь легкий намек, отблеск ее настоящей чувственности. И стало вдруг непонятно, кто берет - а кто отдает. Она так же жадно вбирала, как и дарила ласку, иногда удивляя натиском. Он шалел и сдавался, радуясь от того, что все, что сейчас происходит - взаимно. В ушах звенело от пустоты, что царила в черепной коробке. О чем можно думать, когда такое творится? Или творит эта милая девочка?

Милая девочка выматывала так, что сил не осталось уже на дыхание. Сердце вот-вот должно было остановиться, устав колотиться, как ненормальное. Глаза ослепли от нежданного великолепия: ее лицо, именно такое, как сейчас, впечаталось в память, и больше видеть ничего не хотелось. Сорванное дыхание и горло, пережатое сдавленными стонами. Были моменты, когда понимал: все, вот сейчас уже можно умирать. Но она не давала, невинным вопросом: "и все?", но с таким искренним недоумением, что отдавать концы просто не было права.

Сколько раз так умирал, думая, что больше не воскреснет - потерял счет, и не пытался считать, не до того было. Нужно было успеть выдать все, о чем просила - пока не передумала. Даже сейчас эта мысль продолжала жить на задворках сознания: что все сейчас закончится, так же внезапно, как началось. И от того острее и трепетнее, больнее и слаще воспринимался банальный акт, что давно уже стал обычной частью жизни взрослого мужчины. Сейчас каждый вздох становился открытием, которое нельзя упустить - вдруг больше не вернется? Как вспышка сверхновой - чуть отвернись, и будешь всю жизнь кусать локти. Вспыхивая и угасая, она вынимала из него всю душу, но взамен отдавала что-то еще более ценное. Что? Не взялся бы сказать. Просто так чувствовал.