— Как же они забрались к пану-полковнику? — допытывалась старая баба у своей соседки, чернобровой, статной белоцерковки.
Та, видно, за словом в карман не привыкла лазить. Она так живо и увлекательно нарисовала фантастическую картину появления ляхов через трубу, что слушатели даже рты разинули.
— Что, их живых будут закапывать, или сначала прибьют? — совершенно спокойно осведомился свинопас, покинувшей свое стадо и явившийся в качестве зрителя.
— Известно, живых! — раздался звонкий голосок «цокотухи».
— А почему же известно? — не унимался свинопас.
— А потому…
— Да почему?
— Потому, что ты такой же дурень, как твой рыжий кабан, и ничего не понимаешь, — отрезала всезнайка.
— Ты уж у нас ученая…
— А, ну да! Вот увидишь своими глазами.
— Добре, увидим…
Каково-то было панам выслушивать эти разговоры! Вдруг вперед выступил Палий, и все кругом стихло.
— Дитки, — обратился он к казакам. — Пора ясновельможных гостей спать укладывать. Панское тело — нежное тело, так вы уж того… по нежней…
— Го-го-го!.. — загоготала голота. — Слушаем, батько!
— Ну, ясновельможные мои гости, — обратился Палий к приговоренным, — молитесь и прощайтесь! Недавно вы мне предлагали помолиться в последний раз, а милостивый Господь не захотел этого, и теперь за вами черед.
Некоторые из палиивской голоты нетерпеливо поплевывали на ладони и шевелили лопатами рыхлую землю.
— Начинай! — раздалась команда.
В эту минуту к Палию подошел путник, одетый в старый запыленный хитон, подвязанный обрывком веревки. За плечами у него была небольшая котомка, в руке— дорожный посох. Босые ноги от долгого пути почернели. Шляпы на нем не было, и вьющиеся седые волосы были предоставлены во власть солнцу, ветрам и непогодам. Умное строгое лицо с ясными добрыми глазами, обрамленное небольшой белоснежной бородой, невольно внушало уважение.
— Здравствуй, честный воин Семен Палий, — обратился пришелец к полковнику.
— Здоровы будьте, дидусю, — удивленно ответил Палий, стараясь припомнить, где он видел этого старца.
— Спешил к тебе… Сам не знал, зачем, а спешил, будто кто гнал меня. Зато теперь понимаю, — отрывисто говорил старец, отирая со лба крупный пот. — Да, теперь знаю… Спасти тебя нужно…
— Что ж вы, дидусю, знаете?
— Недоброе ты дело затеял, нехристианское…
— Владеющий мечем… — начал, было, Палий.
— Поднявший меч, от меча и погибнет, энергично перебил его старец. — Меч не для того дан человеку, чтобы проявлять свою силу над безоружным, а для того, чтобы защищать сирых и угнетенных от притеснения. Я ни о чем тебя не спрашиваю и все знаю, и скажу тебе, что затея твоя не будет иметь благословение свыше. Христос — любовь… Христос — прощение… А ты что задумал?! Христос отвернулся от тебя… Месть от дьявола…
Перемени мысли свои, открой сердце и прости ненавидящих тебя… Бог в любви, только в любви.
Палий угрюмо молчал…
— А если послушаешь голоса злобы, то и я, смиренный странник, выкопаю могилку здесь и лягу рядом с несчастными… Когда будешь забрасывать землей нас, я стану молиться за вас, за слепцов духовных, мнящих себя зрячими… и за тебя, Семен, помолюсь, но только услышана ли будет молитва моя, — не знаю… Опомнись, пока есть время! Никто не знает что несет: завтрашний день. Сегодня ты в силе и славе, а завтра, может, будешь хуже последнего нищего. О, я много видел в жизни… Нельзя глумиться над слабейшим… Люди, — братья. Разве все мы не одних великих славян внуки?! — Опомнись, брат!..
С этими словами старец вынул из ножен у Палия его отточенную дамасскую саблю и прежде, чем окружающие догадались о его намерении, он быстро и ловко, несколькими уверенными движениями разрезал ремни и веревки, стягивавшие пленников.
Все взоры были обращены к Палию. Народ ожидал вспышки гнева, грозы, но случилось то, чего никто не ожидал. Закаленный в боях сечевик смахнул жгучую непрошеную слезу и повалился старцу в ноги. Поднявшись с колен, Палий уже не походил на запорожца. Тихим голосом он приказал засыпать могилы и затем, обратившись к народу, сказал кротко:
— Пусть Бог вас простит, панове, а я простил… Отдать им коней и оружие… Пусть благодарят своего заступника и едут туда, откуда пришли…
— Да где же он?!
Последний вопрос раздавался и в толпе зевак, и среди казаков но его и след простыл.
— Дайте нам хоть взглянуть на нашего избавителя! — говорили паны.
— Хоть бы прикоснуться к краю одежды его! — вздыхала какая-то старушонка, вытирая слезы.
— Видно, что человек святой жизни…
— Наш полковник и гетмана не слушает, а его сразу послушал…
— Что гетман? «Батько» московского царя не послушал и не вернул ляхам Хвастовщины.
— Вот он какой, наш «батько»! — с гордостью заявляла голытьба казацкая.
— А кто же все-таки был этот старец? — снова послышался вопрос.
— Слушайте, люди добрые, так и быть, я вам скажу: я узнал старца, — объявил запорожец Грицко Кресало.
— Ну, ну, говори!
— Это был…
— Да не тяни по слову!.. Что за душу тянуть!
— То был святой Микола, — объявил Гриць тоном, не допускающим возражений.
— А может, он и правду говорит, — заметил кто-то из толпы.
— Если не брешет, то правду говорит!
— Так, так… Оно всегда так: если не брехня, то уж, знать, правда!
— Стал бы Микола за ляхов! — возразил запорожец, с оттопыренными усами и целой шеренгой выбитых зубов, не выдержавших когда-то встречи с турецким ружейным прикладом.
— Он ради души нашего батьки пришел… По-Божьему все люди — люди, а тогда, значит, живых людей закапывать грех, не годится.
— Может, оно и «справди» не годится: все ж оно «людына»… — отчасти согласился и Грицько Кресало.
Долго еще в Белой Церкви и в Хвастовщине народ толковал о чудесном явлении.
В то время, когда старый Палий сидел в Белой Церкви, укрепляя и приводя в порядок для украинских орлят новое гнездо, его излюбленное детище — «Хвастовщина» — не было брошено на произвол судьбы. В Хвастове осталась жена Палия, полковница Палииха.
При частых отлучках мужа она не только брала в руки бразды сложного хозяйственного управления, но также на её долю выпадало верховное главенство и над остающимися в «городке» казаками, над этой необузданной вольницей палиевой, над казацкой «голотой». И надо сказать правду, что провинившиеся представители этой вольницы предпочитали держать ответ за свои грехи и прегрешения пред самим «батьком», чем перед «пани-маткой». Со старым полковником еще можно было поладить и рассчитывать на снисхождение, но что касается его благоверной супруги, то она крайне редко проявляла склонность к снисходительности. Не давая себе никаких поблажек, она сурово относилась и к слабостям других людей. В мирное время пани-матка держала даже самого полковника, в ежовых рукавицах и добродушный по природе казак редко протестовал, оправдываясь тем, что конь о четырех ногах да тот спотыкается.
Палий спокойно мог отправляться даже в далекие походы, оставляя свое гнездо на попечение верной подруги. От острого взгляда Палиихи ничто не могло укрыться. Не даром народ говорил что «старая Палииха видит под собой на три аршина сквозь землю». Пани полковница, или пани-матка, как ее величали казаки, успевала за день столько наделать всякой работы, сколько другой человек не успел бы сделать и в течение недели.
Вот на востоке алеет заря. Хвастовщина покоится еще крепким сном. Притаились птицы, вздремнул пасущийся на лугах, и в лесу скот. Где-то чирикнул воробушек… Аист приподнялся в гнезде, лениво расправил крылья, потянулся и начал издавать своим длинным носом сухой, деревянный стук, напоминающей супруге, почтенной аистихе, что пора лететь на болото, чтобы раздобыть детишкам свежую лягушку или пеструю ящерицу к завтраку. Аистята, заслышав хорошо знакомые постукивания, тоже открыли свои круглые глазки, широко раскрыли клювы и заявляют, что они не прочь подзакусить и даже очень не прочь…
