И так продолжали они петь часами, днями. Если смерть долго не приходила, они все-таки должны были петь даже при самых невыразимых пытках и смеяться, когда обнажали их кости, когда им отсекали член за членом; петь до последнего издыхания, до последнего проблеска жизни, чтобы не прослыть малодушными трусами. Оливье отворачивался, чтобы не видеть всех этих ужасов. Канадец стоял неподвижно, с удивительным стоицизмом относясь к происходившему: он уже не впервые видел все это и сам был некогда привязан нирбоа к столбу пыток.
При каждом новом стихе военного гимна пленных, при каждом их кличе женщины придумывали новые пытки для несчастных. Когда же муки становились непосильными, страдальцы с воем выкрикивали свой военный клич и этим всем заглушали крик невыносимой муки. Но сколько ни крепился Оливье, нервы его наконец не выдержали, и, слабо вскрикнув, он лишился чувств. К счастью, перед этим гостям были предложены освежительные напитки, в том числе и вода, и несколько капель воды помогли привести графа в чувство, так что этот эпизод, среди общего возбуждения и шума остался незамеченным.
— Ах Дик, Дик! Зачем вы заставили меня присутствовать при подобном зрелище! — воскликнул он, и старый траппер был растроган этой почти детской жалобой до слез.
Между тем страшная сцена подходила к концу. День начинал клониться к вечеру; солнце спускалось к горизонту. Матери пяти молодых нагарнуков, замученных нирбоа на прошлой неделе, стали просить, чтобы им было предоставлено удовольствие нанести несчастным смертельный удар, что и было исполнено: это было их законное право. Тогда каждая из них избрала самое ужасное, что она могла только придумать; перо отказывается описывать все это; достаточно будет сказать, что когда изуродованные до неузнаваемости останки человеческих тел были наконец брошены в костер, то они уже не имели ни рук, ни ног, ни глаз, ни носа, ни ушей, ни губ; это были просто окровавленные торсы, не имеющие даже человеческого подобия.
Остальная часть праздничной программы была более отрадной и представляла собой не столь кровавое зрелище. На громадную площадь, то есть целую поляну, окруженную сплошным кольцом воинов, вооруженных длинными копьями, были выпущены с десяток живых кенгуру, и молодые нагарнуки должны были, состязаясь с ними в быстроте ног, затравить их, то есть загонять так, чтобы в конце концов изловить их руками; воины же с копьями не давали затравленным животным прорваться через их цепь. Менее чем за полчаса все десять животных были изловлены и затем торжественно доставлены Верховному Жрецу. После этого молодые воины упражнялись еще в разных играх, проявляя необычайную ловкость, меткость и проворство.
Последний и важнейший акт торжества, то есть самое посвящение преемника хранителя Священного Огня, произвело громадное впечатление на нагарнуков, еще не видевших этого обряда. В тот момент, когда солнце скрылось с горизонта, громадный хор, состоящий из мужчин и женщин всего племени, запел еще раз гимн Священному Огню, и Великий Хранитель, или Верховный Жрец, держа за руку своего старшего сына и преемника по должности, медленно прошел через громадный костер, достигавший свыше тридцати футов длины и сооруженный наподобие двух толстых стен, сходящихся между собой в вершине, то есть наподобие туннеля в пирамиде. Под этой горящей пирамидой, сквозь этот узкий проход должны были пройти, торжественно и плавно, отец и сын — хранители Священного Огня. Три раза повторили они этот фокус, приведший всех в восторженное недоумение, кроме графа и Красного Капитана.
— Я готов сейчас же проделать то же самое, — сказал американец, — всем изучавшим физику давно известно, что человек безнаказанно может провести две или две с половиной минуты в раскаленной хлебной печи при условии, что он будет совершенно нагим, как эти жрецы происходящее при этом сильное испарение тела вокруг него образуется пар, имеющий значительно более низкую температуру, чем окружающая среда, и этого достаточно, чтобы на короткое время предохранить человека даже от ожогов. Таким образом плавильщики безнаказанно погружают свой руки в котлы с расплавленным оловом! — объяснил Красный Капитан Дику.
— Да… великое дело наука! — протянул канадец задумчиво.
Тем временем совершенно стемнело, и нагарнуки направились вслед за хозяевами Франс-Стэшена к усадьбе, где был приготовлен для них пир. Обильные яства и напитки красовались на длинных низких столах, скорее мостках, под открытым небом для туземцев, а в столовой был накрыт стол для европейцев и избранных гостей.
Какое громадное количество яств требовалось для восьми тысяч человек, аппетит которых был подстегнут разнообразными переживаниями этого дня и всяческими телесными упражнениями, трудно себе представить, тем более, что австралийцы имеют обыкновение есть до полного изнеможения, до потери сознания! Когда после трапезы гости успели немного соснуть и прийти в себя, были пущены фейерверки, эффект которых превзошел все ожидания. Нагарнуки, никогда не видевшие ничего подобного, в неописуемом восторге огласили воздух громкими криками; европейцы, в свою очередь, приветствовали виновника торжества единодушным «ура», как вдруг ровно в восемь часов вечера громадный сноп серебристо-белого света вырвался из середины озера и, охватив весь небесный свод, заставил поблекнуть ракеты фейерверка. Этот свет озарил все озеро, как солнце освещает всю окрестность; кругом стало светло, как днем, и фейерверк утерял свою прелесть и красоту. Оливье тотчас же распорядился прекратить его, да никто уже и не интересовался им более. Туземцы кинулись на землю животом вниз и лежали, уткнувшись в нее лицом, полагая, что это появление Моту-Уи по случаю праздника огня, а европейцы решили, что это сюрприз, приготовленный графом для всеобщего увеселения.
Только Джонатан Спайерс в тот момент, когда сноп света вырвался из середины озера, спокойно взглянул на свои часы и прошептал:
— Прекрасно, этот славный Дэвис точен, как хронометр!
Оливье, бледный, как смерть, не в состоянии был вымолвить ни единого слова в ответ на приветствия и поздравления своих гостей, отлично зная, кому и чему следует приписать это удивительное явление.
— Что вы на это скажете? — обратился он к Джонатану Спайерсу.
— Поздравляю вас с успехом; вам для этого понадобился, конечно, рефлектор очень большой силы!
Оливье не стал разуверять его и решил отложить до завтра все разъяснения своих отношений с Невидимыми и все то, что ему уже пришлось пережить благодаря этому. Джонатан же только и ждал этого сигнала, чтобы знать, что на «Ремэмбере» все благополучно и находится в полной готовности для его возвращения. Он как раз избрал это время, чтобы под предлогом усталости попросить у любезных хозяев разрешения удалиться. Оливье нашел это весьма естественным и, извинившись, что не может лично проводить его в предназначенное для него помещение, так как не желает оставить своих гостей, нагарнукских вождей, одних за трапезой, за которой он, как хозяин, непременно должен председательствовать, если не желает нанести им оскорбление, приказал одному из своих слуг проводить капитана в его комнату, а затем обменялся с ним дружеским рукопожатием со словами: «До завтра!»
— Непременно, я буду ждать!
Как только Красный Капитан остался один в той части дома, которая была предоставлена ему, он вздохнул с облегчением: наконец-то он может начать действовать! Не теряя ни минуты, он осмотрел свой револьвер, изготовленный по его специальному заказу, 12-миллиметрового калибра, бьющий на двести шагов, с коническими разрывными пулями, начиненными фульминатом.[18] Ружье он оставил на столе, так как оно могло только стеснить его на ходу, и с револьвером в руке, крадучись, выбрался через черный ход из дома.
Но в тот момент, когда он готов был перешагнуть через порог, ему показалось, что какая-то темная тень скользнула в кусты. Он тотчас отступил назад и, выждав некоторое время, стал напряженно присматривался. Прошло десять минут! Ничто нигде не шелохнулось; тогда он тихонько пробрался в ближайшие кусты и сквозь них в обход выбрался к озеру намного дальше того места, где все еще пировала вблизи дома темнокожая толпа. Теперь он пустился бежать со всех ног к тому месту, где оставил утром «Лебедя». Он рассчитывал застать своих людей наготове, так как знаком, сделанным им негру, извещал, что вернется на судно спустя несколько часов после заката. Менее чем в пятидесяти метрах позади него две черных тени неслись, как на крыльях ветра, едва касаясь ногами земли, словно призраки. То были Виллиго и Коанук, который сегодня более, чем когда-либо, оправдывал свое прозвище Сына Ночи.
