В 1885 году последовал ответный визит семейства Шепсов в Париж к Клемансо. При этом старшая сестра Берты, София, влюбилась в Пауля — брата хозяина дома, и год спустя в Вене состоялась свадьба. Временем пребывания в Париже Берта датирует первое знакомство с французским импрессионизмом, в чем ей содействовал Клемансо. Этот контакт, наряду с увлечением политикой, литературой и музыкой, знаменует живейший интерес к изобразительным искусствам, который принимал все более активный характер.
«После всех новых эстетических впечатлений могла ли я оставаться праздной ценительницей, созерцательницей картин. Вихрь новых художественных воззрений, нового мироощущения подхватил меня…»[82]
В 1883 году Берта познакомилась со своим будущим спутником жизни, анатомом Эмилем Цукеркандлем, который был выходцем из Западной Венгрии и достиг профессионального уровня необычным путем. До шестнадцати лет он не знал никаких честолюбивых устремлений, кроме одного: стать скрипачом-виртуозом. Затем его жизненные планы заметно меняются, в очень короткое время он наверстывает гимназическое образование и сразу же становится учеником видного анатома Йозефа Хюртля. В девятнадцать лет он открывает в человеческом скелете некую промежуточную косточку — «кость Цукеркандля». Начинает он доцентом Венского университета, потом получает профессорскую кафедру в Граце, а с 1888 года — брак с Бертой был заключен в 1886 году — он уже профессор Венского университета, где сотрудничает с такими авторитетными врачами и исследователями, как Теодор Билльрот и будущий нобелевский лауреат Юлиус Вагнер-Яурегг.
При этом Цукеркандль был не только талантливым ученым, он снискал уважение своей гражданской активностью (приложил, например, немало сил для того, чтобы открыть женщинам доступ к высшему образованию), а также своей объективностью, чем вызывал, разумеется, нападки консервативных и клерикальных оппонентов. Отражать эти нападки ему помогало удивительное остроумие и находчивость. Когда ему, к примеру, пеняли на то, что как анатом он должен знать: женский мозг развивается медленнее, чем мужской (он действительно в среднем легче мужского, хотя это никак не влияет на его продуктивность), Цукеркандль отвечал:
«…Это я, конечно, знаю. Но также знаю и то, что из 100 студентов, у коих я принимаю экзамены, 97 — полные ослы. Стало быть, остается ожидать, что не более 97 из 100 студенток окажутся полными гусынями…»[83]
Так или иначе ему удалось добиться своего, и в 1897 году женщины получили возможность изучать в Вене медицину.
Вилла на Нусвальдгассе в 19-м районе стала адресом первого салона Берты Цукеркандль, где собирались виднейшие представители научной и творческой интеллигенции Австрии: писатели, Герман Бар и Артур Шницлер, актер Александр Жирарди; из ученых бывали уже упомянутый Вагнер-Яурегг и Крафт-Эбинг, среди музыкантов выделялся Иоганн Штраус; позднее дом стали посещать политики, причем как из левого, так и из христианского лагеря. У Цукеркандлей состоялось знакомство Альмы Шиндлер с Густавом Малером. Благодаря французским связям Берты гостями салона стали столь блистательные личности, как Морис Равель и Огюст Роден.
С Альмой Малер-Верфель у Берты сложились отношения непрочной дружбы. Иного при характере Альмы и быть не могло. То обстоятельство, что обе дамы имели свои салоны, явилось причиной некоторого соперничества. В салоне Альмы все было поставлено на широкую ногу, и это придавало особый блеск хозяйке. Салон же Берты отличался скромностью и гораздо более передовым направлением в смысле политических идей.
С тех пор как мужу присвоили чин гофрата, то есть надворного советника, Берта стала тоже именоваться надворной советницей, а ее недруг, Карл Краус, предпочитал придуманное им самим обидное прозвище «тетя Клара». В ту пору Берта, поощряемая братьями, начинает свою журналистскую карьеру, сначала — в «Винер Альгемайне Цайтунг», затем — в «Нойес Винер Журналь». Свои статьи она подписывает инициалами Б. Ц. И хотя к тому времени она уже стала матерью, Берта не просто принимает участие в общественной жизни, ее активная роль в самых различных акциях и начинаниях еще более возрастает.
Вот что пишет известный критик и искусствовед Людвиг Хевези по поводу открытия «Сецессиона»:
«…Так случилось, что именно хозяйка салона впервые подала идею Венского сецессиона. Там оказалось несколько современно мыслящих гостей, которые развили эту идею и начали борьбу за обновление искусства. Этот инициативный дух не изменял хозяйке и позднее. Случалось, что именно ей принадлежало первое слово в каком-нибудь важном деле, случалось, что это было то самое слово, которое никто еще не высказывал…»[84]
Берта участвовала и в основании Венских мастерских, и когда Климт, получивший от министерства образования задание украсить потолки университета живописными аллегориями Правосудия, Медицины и Философии, за художественную дерзость подвергся травле со стороны консервативного альянса профессоров и студентов, Берта вступается за художника на страницах газеты «Винер Альгемайне Цайтунг» и предлагает ему выразить свое кредо в той же газете.
В 1910 году Берта Цукеркандль на время оставляет перо. Смерть мужа приводит ее в отчаяние и совершенно парализует. Такую личность, как она, смог вывести из оцепенения один скандал в художественных кругах. Скандал разразился вокруг выставки объединения «Хагенбундл», которая была посвящена в основном творчеству Кокошки. Выставку открывал наследник престола Франц-Фердинанд — заклятый враг современного искусства. В зловещем молчании он прошелся по залам и, остановившись в центре последнего, с яростью произнес: «Свинство, свинство!» — после чего, не попрощавшись, удалился восвояси. Чтобы не допустить закрытия выставки и каким-то образом довести до сведения старого императора истинное положение вещей, Цукеркандль снова прибегает к помощи газеты, как и в случае с Климтом:
«…Не желая никого задеть, позволю себе лишь вопрос: возможно ли помыслить о закрытии выставки без одобрения на то императора; призываю императора защитить свободу своих граждан и прошу привлечь к оценке уровня выставки знатоков искусства… Вена бедна такими возможностями… И у ценителя искусства сжимается сердце, когда он видит так много убитых равнодушием многообещающих талантов…»[85]
Между тем все явственнее чувствовалось приближение войны. В это время лишь немногие голоса призывают в прессе к заключению мира; среди них и голос Берты, которая ратовала за мир, даже когда война уже началась. Она страдает от разлуки с сестрой Софией, которая жила в Париже и была отрезана от родины политическим кордоном. Все ее попытки действенного приближения мирного исхода или хотя бы ослабления союза дунайской монархии и германского рейха не принесли успеха.
После войны, когда изнуренный народ страдает от голода и страшной эпидемии гриппа, наступает час Берты Цукеркандль. Она отдает свои силы, о чем ее просит и Отто Бауэр, организации интернациональной помощи населению Австрии. И воспротивилась этому только Франция в лице Жоржа Клемансо, который превратился в непримиримого врага Австрии. И тут Берта кладет на чашу весов (в одно из благоприятных мгновений частной и общественной судьбы) все, что связывало ее с этим человеком:
«…Жорж, я знаю, что ты замышляешь разрушить Австрию, хочешь ее наказать. Я знаю также, что ты не прав, ибо мой народ не отвечает за ошибки своих вождей. Мы вынуждены склонить головы и покориться судьбе. Но я не могу смириться с тем, что именно ты можешь оказаться тем единственным человеком, который не склонит головы перед величием боли. Если ты продолжаешь упорствовать в своем нежелании назначить французского представителя в межсоюзную продовольственную комиссию, которая может спасти побежденные народы, то лично ты несешь ответственность за сотни тысяч австрийских детей, измученных голодом за четыре года блокады. Вена, город, вальсирующий шарм которого ты любил, переживает трагедию поистине античного масштаба. Нет, ты не сделаешь этого. Ты бы предал свое собственное почтенное кредо… Человек, считающий себя поборником милосердия, не может изгнать сострадание из своего сердца… Когда-то ты писал мне: „Моя жизнь принадлежит тебе“. И вот теперь я пользуюсь правом распорядиться хоть каплей этой жизни. Я требую от тебя жеста, который нельзя назвать даже великодушным… Ты можешь не отвечать, не должен отвечать мне. Тем не менее ответ за тобой. Твой ответ будет состоять в немедленном откомандировании французского представителя в Берн… Тогда, не обменявшись с тобой ни словом, я буду знать, что ты хотел мне сказать: „Берта, я понял: слова „моя жизнь принадлежит тебе“ имели пророческий смысл: „Жизнь австрийских детей принадлежит тебе, ибо ты так пожелала…““»[86]
