И вдруг почувствовал, как его тело медленно поднимается. Сперва всего на несколько миллиметров. Он, весивший добрых семьдесят пять кило, становился все легче. Некоторое время еще чувствовалась упругость пружин и конского волоса, но скоро лопатки оторвались от простыни, и Симон ощутил спиной прохладу воздуха. Затем поднялись ноги, последним от постели оторвался зад. И теперь Симон совершенно свободно парил над кроватью. Без малейшего его участия тело вновь приняло горизонтальное положение, и колышущиеся волны понесли Симона все выше и выше. Он ясно чувствовал, как их верхушки пробегают вдоль позвоночника. При этом парение доставляло большое удовольствие, и Симон был уверен, что случится нечто совершенно исключительное и замечательное.

Когда Симон позже обдумывал происшедшее, ему казалось, что намек на нечто подобное уже содержался в предшествующих приступах, а именно — отделение от себя самого и оставление тела, только теперь все счастливо свершилось и завершилось, а прежде то неведомое, что стремилось вырваться из него, тянуло за собой тело. Симон был ужасно взволнован величественной победой над гравитацией и, паря в вышине, чувствовал потребность благословлять, миловать или внимать крикам ликования.

Его ноги уже почти коснулись латунной люстры, один из рожков которой был прямо над изножьем кровати, как в комнату вошла Теано.

— Ой, Симон, что ты там делаешь? — испуганно взвизгнула она. После вполне уместного вопроса чудо немедленно кончилось. Симон со всего маху плюхнулся на кровать. Со звоном соскочили две пружины и сквозь простыню вонзились ему в крестец. Сев, он в замешательстве поглядел на Теано. Она молча выбежала из комнаты.

В кабинете Саломе Сампротти еще горел свет, а сама она в расшитом звездами шелковом халате восседала в богато украшенном резьбой и позолотой кресле. Теано остановилась перед ней, стуча зубами.

— Он ле-летал, — пролепетала она, указывая на Симона, растерянно стучавшегося в открытую дверь.

— Так-так, — спокойно отвечала тетка. — Входите же, г-н доктор. После загадочного сообщения племянницы мне хочется узнать от вас подробности. Вы действительно левитировали?

— Левитация!^{128} — с облегчением вскричал Симон. — Да-да, это именно то слово, что никак не приходило мне на память! Не знаю, левитация ли это на самом деле. Надеюсь, великая ясновидящая Сампротти мне все растолкует.

— Запоздалое признание, — кивнула она. — Вы превзошли меня, Симон. То, что вы учудили нынче ночью, не имеет уже ничего общего с причинами и следствиями. Разумеется, я поняла, что вы летали. Но как вам удалось? Я имею в виду: что вы для этого сделали?

— Я? Ничего.

— Честное слово?

— Зачем мне вас обманывать? Я вдруг ощутил необычайную легкость и парил над кроватью, пока не ввалилась Теано.

Саломе Сампротти снова кивнула и, взяв с табурета рядом с креслом граненый хрустальный шар величиной с кулак, стала задумчиво перекатывать его из руки в руку.

— Так вот как все-таки, — тихо сказала она себе под нос. — Ну и глаза будут у бедняги Гиацинта! Этому нельзя научиться. Чем весомее события прошлого, тем изысканнее их грань, чем богаче опыт минувшего, тем выше вероятность прорыва. Поистине, это уж слишком.

— Слишком?

Она схватила Теано за руку и встряхнула ее.

— Идиотка, — прошипела она, — что тебе нужно от этого господина — в ночной-то рубашке? Что тебе нужно в постелях, над которыми летают?

Худое лицо Теано запылало. Она молча поглядела на свою прозрачную рубашку и босые ноги.

— Сударыня… — попытался вмешаться Симон.

— Молчите! — оборвала его Саломе Сампротти. — Отведите мою племянницу туда, где ей самое место: в ее собственную постель. И спокойной ночи!

— Ты ведь все знала! — Теперь Теано кричала. — Ты все знала! Все!

Г-жа Сампротти быстро подошла к тяжелым бордового бархата шторам и рывком их раздвинула. Свет упал на голые пока ветви платана, меж ними в темной ночи сверкали звезды, как драгоценные камни.

— Ясновидящие страшно много знают, детка, — сказала г-жа Сампротти мягко. — И ничего не могут поделать. Прости меня, малышка, нелегко — знать все и молчать. Твой Симон подержит тебя за руку, пока ты не уснешь.

— И нет никакой возможности избежать будущего? — спросил Симон.

— Нет, абсолютно никакой, — ответила она, пожимая плечами. — И ВЫ меня еще спрашиваете?

Храм Господа Бога Нашего Владыки Времени в Аруне — одно из излюбленнейших мест паломничества в окрестностях Пантикозы. Чудотворная икона, к которой совершаются паломничества, изображает Воскресение Спасителя с нимбом в виде циферблата часов и с середины пятнадцатого века привлекает прежде всего благочестивых естествоиспытателей, направляющихся к Святому Иакову Компостельскому^{129}. Своеобразная святыня дает основания предполагать, что жители Аруны с давних пор находятся со временем в особых отношениях. Как бы то ни было, но в начале семнадцатого века арунский механик и философ Артидо Виана опубликовал труд с заглавием, как тогда полагалось, длиной в добрый метр, завоевавший позже известность под названием «Идентичность и одновременность» и послуживший Эйнштейну отправной точкой при создании теории относительности.

Артидо Виана был и оставался единственным из сынов Аруны, написавшим когда-либо книгу. Вряд ли арунцы были в состоянии постичь его глубокие мысли, но сам факт, что книга Вианы была даже напечатана, настолько потряс их, что они поручили бургомистру скупить весь первый тираж в 1623 году. За исключением нескольких затерявшихся экземпляров он и посейчас целиком в Аруне, а в некоторых домах хранится даже по три-четыре первоиздания Вианы. В Аруне труд Вианы без затей называют «Книга», и простые крестьяне, ремесленники и трактирщики чтут его как Библию. А с тех пор как ввели обязательное посещение школы, ее и на самом деле читают, и каждый юный арунец, в которого деревенский учитель успел вколотить азбуку, по большим праздникам под бдительным оком главы семейства разбирает по слогам «Идентичность и одновременность». Разумеется, никому не понять ни строчки, поскольку Виана написал книгу на латыни, как все серьезные ученые его времени.

Однако через несколько поколений после Вианы тогдашнему деревенскому священнику пришла гениальная мысль: перевести на испанский наиболее удобопонимаемую главу книги «De Horologiis»^{130}, и именно ему Аруна обязана своей последующей известностью среди туристов, а следовательно, и визитом Симона. Добрых арунцев восхитила мысль, что нет в мире двух часов, которые бы показывали в точности одинаковое время, ведь даже солнечные часы отбрасывают тень в конечном счете по-разному. Одновременно их убедил вывод Вианы: среднее время от показываемого возможно большим количеством часов и, собственно, не поддающееся определению и есть точное время.

Но арунцы не удовлетворились абстрактной радостью по поводу этого хитроумного открытия, они решили на практике проверить постулат Вианы о неточности часов, то есть предпринять практическую попытку уловить теоретически точное время. Еще при жизни Артидо Вианы его племянник Мануэль Виана начал собирать всевозможные часы: причуда, ставшая после перевода главы о часах общей страстью арунцев. Напрасно епископ Ургельский выступил против этой в общем-то безобидной мании в пастырском послании «Aeternitas nondum»[26] и попытался разъяснить своим заблудшим овечкам значение вечности. В Аруне есть дома, состоящие почти целиком из часов. Шпеньки бесчисленных солнечных часов щеткой покрывают их фасады; пустотелые стены полны шестеренок; повсюду — капель водяных часов; в темных чуланах мигают огневые часы; в каждом саду подпорки для роз и бобов украшены песочными часами, а отдельные фанатичные коллекционеры даже на крышах понаделали ветряных часов, отличающихся особой неточностью.