— Премного обязан, ваше преподобие. Я ценю это, как никто другой, и заранее прошу извинения за возможную неучтивость. К сожалению, в Пантикозе я привык иметь дело с отсталыми церковниками, вашими досточтимыми собратьями, этими добренькими дядюшками со святой водицей да благовоньицами. А тут честные люди! Это я по поводу дорогого перстня. Им бы наверняка пригодились деньги, которые можно за него выручить. Ну, это я учту, когда буду выписывать барону счет. Почему, собственно, вы получили приход в этой дыре, а не в Пантикозе?

— Легкие.

— Ах, вон оно что. — Искоса бросив на священника профессиональный взгляд, врач снял пиджак, засучил рукава и откинул одеяло.

— Не стой как дура! — крикнул он на жену пастуха. — Давай горячей воды. Он же грязен, как не знаю что!

Врач раскрыл пузатый саквояж, отыскал среди сверкающих инструментов стетоскоп и начал осмотр. Увидев ногу, он вскочил и вылетел в кухню, где женщина раздувала огонь под котлом с водой.

— Почему вы не послали за мной раньше, ослы этакие? — яростно рявкнул он. — У него же заражение крови! Вы что думали, австрийского барона можно лечить коровьими лепешками?

Священник собрался уходить.

— Что, слишком тяжелый дух, ваше преподобие? — осведомился врач. — Вы не должны упускать единственной в своем роде возможности полюбоваться голубой кровью!

— Г-н доктор, — сухо отвечал священник, — я — младший сын герцога Санта Маура. Если мне приходит желание полюбоваться голубой кровью, я ею харкаю. А если что и гонит меня отсюда, то отнюдь не запах от бедного больного, а ваш неприятный республиканский душок.

Это была не первая их стычка, и они наслаждались ею так же, как и предыдущими. Священник с высоко поднятой головой и чистой совестью покинул хижину. Он был уверен, что врач сделает все возможное хотя бы только для того, чтобы позлить его.

— Давно он тут валяется? — спросил врач пастуха, остановившегося со смущенной ухмылкой на пороге с горшком горячей воды в руках.

— Десять дней, г-н доктор. Я его возле ущелья нашел.

— Если он умрет, вы будете виноваты. Сколько раз я вам говорил: как только заболели — немедленно в город к врачу! Ну а уж если врач не поможет, так прикладывайте паутину или там жаб вареных, все едино. Ясно?

— Да, г-н доктор, — виновато пробормотал пастух. — Наверняка это его сеньор Бамблодди так отделал.

— Пошел вон.

Потом врач распахнул забухшее окно, впустив свежий воздух и свет, и склонился над пациентом.

Барон действительно был между жизнью и смертью. Врач сделал ему укол пенициллина, вручил жене пастуха коробку с порошками, велев давать их больному через каждый час, и забрал с собой старшего сына пастуха, чтобы дать ему в Пантикозе мазь для больной ноги.

— Я извещу также его секретаря, — пообещал он священнику, дожидавшемуся перед хижиной.

Симон провел время приятно. В день начала экспедиции в Пантикозу пришла весна, куда более теплая и стремительная, чем у него на родине. С Теано и без Теано, поведение которой колебалось между язвительным высмеиванием и бурной страстью, он предпринимал длительные прогулки в прелестных окрестностях, пил и купался во всех источниках, а потом с большим интересом читал об их химическом составе в обширном каталоге химических анализов городской библиотеки. Он чувствовал себя как рыба в воде. Но когда это расхожее сравнение, а вместе с ним — барон и Пепи, приходили ему на ум, настроение его на время омрачалось. Правда, барон предупреждал, что его не будет неделю, а то и больше, но мысль о том, что они три, четыре, пять, наконец — двенадцать дней лазают по горам и под горами, была отнюдь не успокоительной.

Симон попытался распросить о судьбе нарушителей запретной зоны Саломе Сампротти, но престарелая ясновидящая только надела свою обычную непроницаемую маску и отделалась от него достойным пифии замечанием, что все будет, как и должно быть. От обитавшего теперь в снятых бароном комнатах в одиночестве Симона она очень любезно потребовала, чтобы он проводил вечера с ней и Теано, и приглашала его к ужину. Небольшая плата за эти ужины с лихвой покрывала расходы на них, поскольку редко бывало что-то кроме грубого помола хлеба, сырых овощей да теплого молока. Теано тайком курила у себя в комнате черные испанские сигареты и выпивала время от времени рюмку крепкой виноградной водки, но Симону диета пошла на пользу, и через двенадцать дней он чувствовал себя настолько же хорошо физически, насколько плохо — в душевном плане.

Ежевечерние законные, так сказать, встречи не пошли на пользу отношениям Симона с Теано. Обоим было как-то не по себе, когда в десять, едва тетушка начинала со значением позевывать, им приходилось расходиться в противоположных направлениях, чтобы через четверть часа воссоединиться в одной из постелей. Пока тетушка сидела за пяльцами и обрушивала на несчастную парочку град нравоучений, Теано надуто читала один из своих романов в картонном переплете.

А Симон внимательно слушал. Он догадывался, что г-жа Сампротти говорит главным образом для него; ее несвязные, на первый взгляд, высказывания (он скоро это понял) были четко поделены на уроки. Когда г-жа Сампротти почувствовала, что до него наконец дошло, она начала все дальше уводить его лабиринтами метафизической диалектики. Пока она говорила, он рассеянно рисовал в альбоме причудливые фантастические фигуры, не преследуя никакой особой цели. Однако, рассматривая этих химер на следующий день, он слово за словом припоминал все, что старая дама говорила, когда он рисовал, и заподозрил, что произведения его карандаша, обычно весьма посредственные, становятся все больше хотя и туманными, но очень важными аллегориями.

На четвертый день по уходе барона и его слуги, после завтрака, г-жа Сампротти неожиданно подарила Симону невзрачный амулет, доставленный ей почтальоном в тщательно перевязанном и запечатанном пакете.

— Я очень прошу вас носить этот медальон, — сказала она прямо.

Симон нерешительно повертел серо-желтую металлическую пластинку с загадочными рунами.

— Но к чему это? — спросил он. — Я хотел сказать: что вы имеете в виду?

— Он защитит вас.

Слабость Симона к духам и тайнам, усилившаяся в результате поучений г-жи Сампротти, заглушила голос разума, так что его возражения были просто отговоркой.

— Должен признаться, что не очень-то верю в подобное. Мне носить его на шнурке на шее или обвязать вокруг живота?

— На шее будет удобнее.

— А что это за знаки?

— Они показывают, из чего, когда и зачем сделан амулет. Ваша недоверчивость делает вам честь, но она совершенно беспочвенна. Назначение и действие таких амулетов объясняются просто: металлы и минералы, из которых они изготовлены, испускают определенное излучение, окружающее их — и все прочие предметы — так же, как мякоть плода окружает косточку. Частота излучения с помощью предоставленных мною данных настроена на вас. Если вы станете носить амулет на груди, то в зону излучения попадут органы, наиболее важные для вашего дальнейшего развития, прежде всего — диафрагма. Разумеется, действие такого амулета не влечет за собой последствий для физической природы. Это своего рода катализатор, одним своим присутствием ускоряющий одни и замедляющий другие процессы. Вы доставите мне большую радость, если примете этот маленький знак внимания.

Она вдела в ушко зеленый шелковый шнурок и вручила амулет вежливо поблагодарившему Симону. Он накинул шнурок на шею и заправил под галстук и рубашку прохладную металлическую пластинку.

Следующей же ночью произошло нечто такое, что Симон связал с амулетом. Во всяком случае, по серьезном размышлении. Так или иначе, однако приступ — снова один из этих приступов — наводил на серьезные размышления.

Он рано лег спать, поскольку на следующий день спозаранку собирался в Аруну, рекомендованную Кофлер де Раппом как чрезвычайно занимательное место. Луна взбиралась по нечесаной иве, а за печкой скреблась мышь: кошки в доме не было, поэтому мышей развелось великое множество. Окно было открыто. Ночь стояла почти по-летнему теплая и очень тихая. Симон в пижаме вытянулся поверх одеяла, выкурил трубочку и ждал, когда придет сон.