Он задул свечу, получше укрылся и повернулся на бок. Была темная, хоть глаз выколи, ночь новолуния, в стекла барабанил дождь, а в печке трещали подброшенные Симоном перед сном дрова. Когда на дворе холодно и сыро, добрая печка сильнее самого лучшего изгонятеля духов и прогоняет даже самые настоящие привидения в нетопленные комнаты, где они могут вдоволь стучать костями. И все же со стороны комода до Симона донесся отчетливый скрип, звук дерева, трущегося о дерево. Комод ему было не видно. На полированном дереве играли красные отблески огня из приоткрытой печной дверцы. Свет пробегал по латунным ручкам ящиков и пропадал в замочных скважинах. Но потом Симон заметил, что правый край загадочно поблескивавшей золотой рамы, в которой висел над комодом третий сын шестого герцога, прижат к стене уже не так плотно, как прежде. По Симоновой спине пробежал ледяной озноб, а край рамы медленно, очень медленно продолжал двигаться дальше. От третьего сына, которому там полагалось быть, осталась лишь изнанка, точнее говоря, и ее не было. В сумраке образовалось еще более темное пятно. Симон чувствовал себя пружиной, которая только и ждет, чтобы ее отпустили, лежа под одеялом и упершись ногами в гладкое дерево спинки. Наконец ему показалось, что во тьме движется нечто бледное, и вовремя, поскольку картина уже открылась, как дверь. Нечто бледное добралось до края тени и осторожно ступило в неверный свет: голая нога!

Она осторожно спустилась на комод, затем последовал край длинного светлого одеяния, и появилась вторая нога.

Комод заскрипел под тяжестью Теано, стоявшей на его крышке в прозрачной, изящно спадающей мягкими складками рубашке посреди мелочей, сложенных Симоном туда при раздевании. Она осторожно подошла к краю, наклонилась, приподняла до колен рубашку и с легким шорохом спустилась на лежавшую на полу вытертую шкуру сенбернара и застыла в ожидании у комода. Хотя Симона и скрывала тень спинки, он едва осмелился приоткрыть глаза. Потом она оказалась рядом с ним, и в поле его зрения остался лишь край белого шифона и рука, тут же им и схваченная.

— Так это ты — привидение, — сухо констатировал он.

Теано отпрянула, но Симон держал ее крепко. Она билась и вырывалась, пока чуть не стащила его с постели. Он схватил ее обеими руками и притянул к себе.

— Пусти меня, пусти же! — взмолилась она очень тихо, чтобы не разбудить в соседней комнате Пепи.

— О нет, carissima![23] — так же тихо рассмеялся Симон, внезапно вскакивая с постели и сжимая ее в объятьях.

— Немедленно отпусти меня, — прошипела она, колотя его кулаками. Симон откинулся назад, словно для того, чтобы ей удобнее было колотить его, и улыбнулся, сияя здоровыми зубами, бывшими предметом его особой гордости. Потом снова прижал ее к себе, повернулся и толкнул яростно барабанящую его по груди Теано на постель, а потом прижал ее к одеялу.

— Ладно, — в изнеможении прошептала она, — я слабее.

Ее тело на сбитом одеяле и смятой перине, в которую она наполовину ушла, более не двигалось. Симон отпустил ее и выпрямился.

— Вовсе не ладно! — сказал он. — Но хоть ноги-то убери!

Неодобрительно покачав головой, он лег рядом. Теано подобрала ноги, вытянула из-под себя одеяло и сунула Симону его угол.

— Укройся как следует, — посоветовал он и подтянул край сползшей с кровати перины. Несколько минут они не шевелились и молчали.

— Почему это я — привидение? — начала наконец она.

— Но ведь ты уже проникала сюда этим путем, правда?

Теано кивнула.

— Пепи слышал. Он подумал, что это я, а я был у барона. Мы обыскали всю комнату, заглянули под все кровати и шкафы и решили, что это было привидение. Нам, разумеется, и в голову не пришло заглянуть за картину, хотя я и подумал, уж не старый ли гранд тут бродит? Да так, похоже, и получается.

— Я смотрела твою старую книгу.

— Знаю.

Симон обнял ее и ближе придвинулся к замершей девушке. Она прижала подбородок к груди, ее растрепавшиеся волосы упали ему на лицо, вернее, он спрятал лицо в ее растрепанных волосах. Потом она нерешительно одной рукой обняла его за плечи, его носа коснулось горячее дыхание, и полуоткрытый рот прижался к его губам.

То, чем они потом занимались, или что их заняло, было ничуть не глупее, не умнее, не несуразнее чего бы то ни было, и вообще ничем не отличалось от того, чего можно ожидать от двух нормальных людей противоположного пола в их возрасте. Симон и Теано стали двумя пылающими звездами, самозабвенно столкнувшимися после короткого полета, колокол бил все громче и наконец превратился в набат. Могучий прорыв в первозданный хаос, таившийся за стеной, что тоньше бумаги. На краткий миг смешались верх и низ, как во время головокружительной гонки по спирали раковины, становящейся все теснее, ниже и душнее, пока не достигнешь самого конца, и когда он излился в нее, комната понемногу расступилась. Залитые потом, они лежали рядом, все еще близкие, но уже отдельные, измученные, но гордые, словно свершилось невесть что.

— Почему, — спросил Симон, потягиваясь так, что кости захрустели, — почему ты, собственно говоря, всю неделю от меня бегаешь?

— А ты и не пытался! Потому что если бы ты попытался, может, до этого и не дошло бы. — Она села и нащупала рубашку. — Ты должен был попытаться! Я даже не знаю, влюбилась ли я в тебя. Я не потому пришла, что мне этого хотелось!

Симон вновь притянул ее к себе, отведя со лба упавший локон.

— Ты жалеешь?

— Нет. До скольки я могу остаться?

— Пепи пунктуальнейшим образом приходит в восемь с водой для бритья. Не могу обещать, что проснусь раньше и успею тебя выставить. Будильника у меня нет: Пепи будит меня куда нежнее.

— Неважно. Я всегда просыпаюсь около семи.

И на самом деле, на рассвете Теано вскочила с постели прежде, чем часы на башне пробили семь, со словами: «Б-р-р, ну и холодина», поцеловала Симона в нос, скользнула в потайную дверь и водворила третьего сына шестого герцога на место.

Симон поглядел ей вслед. Места под одеялом снова было довольно, и он свернулся уютным клубочком. Третий сын глядел на него с пониманием.

От таких девушек, как Теано, можно ждать чего угодно. Не то чтобы изумление Симона от этого уменьшилось, ведь цирковые билетерши, появляющиеся ночью из-за картин — исключение даже в полной приключений жизни личных секретарей. Он по-прежнему был в восторге и находил происшествие очаровательным. Те, кому все само плывет в руки, вовсе не удивляются тому, что приплыло. Чудеса редко удостаиваются оваций. Но справедливой карой за этакую бессовестную неблагодарность становится скучная причинность. Никто не ценит того, что уже приплыло, а высматривает, что там еще такое плывет, не думая, что может приплыть нечто совсем уж неожиданное.

Маленькое, доступное любому чудо — сделать сюрприз, и восхищенное «Ах!» — лучшая за него награда. Когда такая девушка, как Теано, забирается в чужую постель, умный любовник, несмотря на полную неожиданность, не теряет головы и делает вид, что с ним такое случается каждую ночь. Когда Теано после теплой перины и горячего возлюбленного оказалась в выстывшей за ночь комнате, продолжение романа было для нее яснее ясного. Симон не заглядывал так далеко. Он положил голову во вмятину на подушке, оставленную головой Теано, и был счастлив, что может быть таким счастливым.

Когда Пепи поставил на умывальник кувшин с горячей водой для бритья, затопил и тихо прикрыл за собой дверь, Симон первым делом кинулся к портрету. Он рассчитывал найти потайную пружину или секретный рычаг и тщательно ощупал края рамы, плотно прижатые к беленой стене. И нечего не нашел, зато когда обеими руками взялся за нижнюю планку рамы и потянул, заскрипели шарниры, холст надулся и картина открылась, как створка окна. Симон увидел нечто вроде темного, не очень глубокого стенного шкафа, на задней стенке которого светилось несколько ярких точек. Он вскочил на комод и забрался в шкаф. Было похоже, что и с другой стороны потайной выход скрывает какая-то картина. Во всяком случае, изнанка ее была из точно такого же грубого небеленого холста, что и оборотная сторона третьего сына, и тоже в раме. Он было нажал на нее, но отпрянул, услыхав, как кто-то прошел по коридору за картиной.