Пантикоза, именуемая на некоторых картах также Бальнеарио де Пантикоза, перенесла туристический крах почти без потерь. Несмотря на бесчисленные целебные ключи и источники, бьющие в самой Пантикозе и вокруг нее, она лежала в стороне от туристического потока, и его обмеление лишь слегка ее коснулось. Скоропалительно построенный в помпезном стиле «Фениче»^{76} театр время от времени еще предлагал местным жителям за умеренную плату сносные постановки, если какая-нибудь труппа забредала в уединенную долину, а в великолепном кафе «Поющая рыба» вместо беседы раздавалось жужжание мух над несколькими почтенными старцами, читающими последний номер местной газеты, мадридские газеты за минувший месяц, прошлогоднюю «Фигаро»^{77} да полдюжины древних, зачитанных до дыр номеров «Панча»^{78}. Жизнь стала скромнее, но она шла дальше.

Вообще говоря, разразившаяся оседлость не только нанесла Пантикозе экономический урон, который город с некоторым успехом пытался ликвидировать, но и привела к незначительному в цифровом выражении, но тем не менее важному обогащению ее общественной структуры. Несколько семейств, приехавших в свое время в Пантикозу лечиться, настигла там помянутая загадочная неохота к перемене мест. Достаточно обеспеченные материально, они устрашились долгого пути домой в Швецию, Голландию или Германию, перекупили у отчаявшихся и теснимых кредиторами владельцев гостиниц дома и земли и образовали в Пантикозе новый слой имущих, ревниво конкурирующих со старым патрициатом. Более разумные из числа горожан усмотрели в этом некую уравнивающую справедливость: если прежде дворцы и усадьбы превращались в отели, то теперь отели превращались в дворцы и усадьбы, так что многим зданиям было возвращено их прежнее, куда более благородное назначение.

Дон Фернандо Леаль, настоятель собора и управляющий епархиальным округом, видел, главным образом, лишь осложнения, начавшиеся в его тихой общине после того, как обмелевший поток туристов оставил там эти элегантные наносы. Приемлемые отношения сложились у духовного пастыря только с баварцами Румплерами. Поляки Подивиельские привезли с собой собственного духовника и домашнего священника и делали вид, что бывший Гранд-Отель — отдельная епархия. Бларенберги из Антверпена и шведы Ангстремы были возмутительными вольнодумцами. А Глеффке из Мангейма, Пацке из Бонна и как их там еще — все самые что ни на есть закоренелые агностики. Дон Фернандо Леаль, хотя и обладал определенной гибкостью, приобретенной в юности на службе у епископа Ургельского в качестве секретаря, тем не менее ума не мог приложить, что же делать с этими разношерстными экс-курортниками.

Правда, теперь в Пантикозе купались куда больше, чем когда бы то ни было. Никто не станет ведь спорить, что купание полезно для здоровья, но никто не будет и отрицать, что интенсивные водные процедуры имеют неоднозначное метафизическое значение, выходящее за пределы утоления жажды и удовлетворения гигиенических потребностей. Как в божественности луны, так и в божественности воды убеждены даже те, чьи упражнения в благочестии состоят исключительно в том, что субботним вечером они напускают теплой воды в ванну и нежатся блаженные четверть часика в успокоительно-согревающей стихии. Даже столь незатейливая процедура влечет за собой телесную экзальтацию, а она, в свою очередь, — беспричинную веселость духа. Последняя же неизмеримо усиливается, если насыщенная самой природой целебными солями и щекочущими пузырьками вода бьет на глазах у купальщика из недр земли и играет, сверкая, над усыпанным галькой дном водоема, как повсюду в Пантикозе, где даже местные жители охотно отдают дань заботам о собственном здоровье в увитых плющом гротах. Все это, правда, не имеет ни малейшего отношения к переливчатому хвосту причудливейших предрассудков, тянущемуся за любой религией как из рога изобилия и оставляющему широкий, однако лишь поверхностный след, ибо вода заставляет сосредоточиться и углубиться в себя даже тех, кто смеется над черными кошками, трубочистами, подковами или пауками с утра пораньше. В большинстве случаев водный путь ведет к доброму и светлому. На определенные мысли, однако, наводил тот факт, что вода большинства источников в окрестностях Пантикозы отдавала серой. Уж не приложил ли тут руку сатана и не он ли награждал обманным здоровьем тех, кто готов целовать его зад? Даже если в последнее время Князь мира и не требовал от них реверенций такого рода, все равно множились слухи, что кое-кто из паствы доброго священника повадился купаться во всей отвратительной неприкрытой наготе по ночам в отдаленных купальнях и гротах целыми компаниями, предводительствуемыми и без того подозрительными близнецами Бларенберг и одним холостяком-космополитом по имени Кофлер де Рапп — весьма подозрительной личностью. По мнению образованного дона Фернандо, удачным примером таковой амбивалентной природы воды служил замок Шантлу герцога фон Шуазель-Стенвилль, где ему как-то довелось — в качестве духовника маркизы Альбукерке — провести целый уик-энд. В Шантлу западное крыло кончалось купальней, а восточное — часовней. Утром герцог окроплял себя в часовне святой водой, вечером же уединялся в купальне с графиней де Брионн. А там, как на исповеди поведала ему маркиза, пахло вовсе не серой, а фиалковой эссенцией.

Собственно говоря, таких людей, как Бларенберги, понять нетрудно: примитивные спесивцы, дунь — улетят, как и все эти Глеффке и Пацке. Но самым удивительным пополнением общества в Пантикозе были совсем не эти неприятные реликты туристской эры. Г-жа Саломе Сампротти вышла из дилижанса перед так называемым Дублонным домом всего три года назад. При ней — девять ящиков, четырнадцать чемоданов и несметное число перевязанных и запечатанных коробок. Ждать-то ее давно ждали, но при внезапном появлении она вызвала не меньшее изумление, чем белый слон, с которым у нее и вправду было много общего. Это была дама лет шестидесяти, внушительного роста и величавой осанки, любившая колышущиеся боа из страусовых перьев, черную тафту и шляпы, напоминавшие священнику крышки парадных супниц на столе епископа. Г-жа Сампротти тут же отправилась к нотариусу Энрикесу, предъявила документы и получила ключи от Дублонного дома, доставшегося ей в наследство от последнего герцога Валлермес-и-Велоза. С тех пор дом, стоявший нежилым со времен безумной герцогини Каэтаны, один из самых старых и красивых в Пантикозе, ожил. Саломе Сампротти никогда не говорила о своем прошлом, скрывшись за непроницаемой завесой таинственности. И все же ветреными ночами дону Фернандо снился его бывший капеллан Паренца, совершенно позеленевшим выбравшийся из исповедальни, где преклонила колени г-жа Сампротти. Тем же вечером он сознался, что хотел сбежать с дочкой сапожника Роблеса. А сейчас Паренца — самый младший член соборного капитула в Ургеле, карьера просто фантастическая. Навещая дона Фернандо, он непременно наносил визит и г-же Сампротти.

Дон Фернандо Леаль неторопливо прогуливался по Променаду, опоясывающему по самой середине холм, к которому льнет Пантикоза, и только собрался вернуться к своему требнику^{79}, как заметил троих мужчин, вскарабкивавшихся по каменистому склону и направлявшихся к нему. Заложив пальцем страницу, он в изумлении воззрился на них. Явно иностранцы.

— Buon giorno, reverendissime Padre,[15] — поздоровался старший из троицы, рослый господин с английскими усиками. — Не скажете ли, где мы находимся?

Дон Фернандо умилился. Он решил, что столкнулся с новой версией Волхвов из Страны Востока^{80}, поскольку лишь двое из троих были белыми, третий же — черным, как сапог, за исключением осклабленных в приятной улыбке зубов и белков вытаращенных глаз. И они, по всем признакам, странствуют: у каждого — по походной сумке, а у чернокожего — еще и рюкзак. Разумеется, дон Фернандо понял, что главный волхв обратился к нему по-итальянски, но ответить он предпочел на латыни.